День клонился к вечеру. Моим сверстникам, которые целый день жарились на горячем песке, это нисколько не мешало: они шумно купались, борясь с седыми волнами быстрой горной реки Инжик.

Я бы тоже оказалась среди них, если бы не моя больная бабушка. В этот вечер, как мне показалось, она особенно плохо чувствовала себя.

Кроме болезни бабушки, еще одно обстоятельство удерживало меня: днем, когда было очень жарко, я два раза бегала на речку. Первый раз сама бабушка Заза разрешила мне.

— Сбегай на речку, ты мне сейчас не нужна, — сказала бабушка.

А второй раз я сама ушла. Без разрешения.

«Пока проснется бабушка Заза, я успею несколько раз окунуться и прибежать домой», — подумала я. Но день был очень жаркий, а летняя вода так заманчива, что я забыла обо всем на свете, и со мной случилось именно то, чего я боялась...

Несмотря на мой малый возраст, за больной бабушкой, у которой врачи отняли ногу, ухаживала я. И вот, не подозревая ничего о том, что я еще раз побежала купаться, бабушка Заза позвала меня:

— Фатимат, дай мне тазик, моя девочка. Где ты, Фатимат? — Не услышав моего голоса, бабушка больше не стала меня звать, но было уже поздно: сноха Салимат, жена моего дяди Эльдара, услышала голос бабушки и сразу поняла, что я убежала на речку.

Над крутым спуском стояла наша кузница, а внизу шумела река Инжик со своими притоками. И вот сноха побежала туда, нашла удобное место за кузницей и стала меня звать, грозя кулаками.

Увидев сноху, я вскочила как ужаленная, побежала к речке, смыла с себя песок и натянула на мокрое тело мою единственную ситцевую рубашку с косым воротником.

Когда я прибежала домой, на мне не было лица. Сноха ругала меня, на чем свет стоит. Потом этого ей показалось мало, и она решила поколотить меня.

Бабушка Заза плакала и умоляла сноху не трогать меня.

Я еще кое-как переносила ее безжалостные удары по лицу, но слушать Салимат было тяжело.

— Кривозубая паршивка! Дай бог, чтобы тебя вытащили мертвой из той реки, откуда ты не вылезаешь, — кричала она на меня.

— Да ведь у девочки вовсе не кривые зубы... Вырастут — выровнятся, — защищала меня бабушка Заза.

А как она ругала нас, когда кормила! В те дни, когда сноха злилась на нас, нечего было и думать о еде.

— На, возьми! Чтобы ты подавилась, — кричала Салимат, и моя тарелка катилась по полу, часто проскакивала мимо меня и останавливалась, ударившись где-то о стенку. Я молча провожала ее печальными глазами, а сноха все еще кричала:

— Как вы надоели мне, если бы кто знал!

То же самое повторилось и сегодня. Но Заза ничего не ответила ей, и Салимат, сильно хлопнув дверью, ушла куда-то.

Нам сразу стало так легко, будто кто вытащил обеих из-под горы. Несколько минут мы еще прислушивались к удаляющимся шагам Салимат, потом бабушка сказала мне:

— Иди, Фатимат, помоги мне сесть. Наверное, она пошла к матери, и мы поужинаем с тобой спокойно.

Были и такие дни, когда наша злая сноха показывала свое «внимательное» отношение к нам. Так она делала в присутствии моего дяди Эльдара. В такие дни Салимат сама помогала бабушке садиться, подавала еду.

— Иди, Фатимат, и ты на эту табуретку садись, — говорила она мне. Я молча смотрела на бабушку Зазу, стараясь узнать, можно ли верить льстивым словам Салимат, но глаза бабушки ничего не выражали, кроме глубокой печали.

Надо сказать, что сноха старалась напрасно. Эльдар знал, что Салимат плохо относится к нам. Можно подуматъ, что мы с Зазой жаловались ему. Нет! Эльдар сам догадывался, а иногда бывал нечаянным свидетелем этих сцен.

Как-то он зашел из кузницы домой и услышал крик снохи.

Увидев Эльдара, мы с Зазой перестали плакать, но это не спасло Салимат. Эльдар спросил, что все это значит.

Я смотрела на всех заплаканными глазами, а Заза сказала:

— Ничего не случилось, сынок. Это просто так... Я расстроилась немного, и Фатимат со мной заодно. — Бабушка пыталась улыбнуться, но улыбки не получилось.

Я не понимала, почему она защищает злую Салимат, и подумала о том, что она боится ее так же, как и я. Эльдар не поверил бабушке и долго потом не разговаривал с Салимат — сердился на нее.

Всякий раз, когда Эльдар замечал, что сноха обижает нас, он говорил ей:

— Знаю, это ты довела их до слез, хотя они молчат об этом. Лучше бы как следует присмотрела за ребенком да за больной матерью. Стыдно так относиться к слабым.

Салимат выслушивала его молча, но, как только он отходил на несколько шагов от дома, она посылала ему вдогонку массу неприятных слов и заклинаний.

— Будьте вы прокляты все, — кричала Салимат. — Подумать только! Как он защищает эту старую каргу и вечно лохматую паршивую девчонку! Да чтобы вы ослепли все и не видели белого света. Как они все объединились-то! Можно подумать, что я им совершенно чужая!

Чтобы бабушка подышала свежим воздухом и посмотрела на людей, дядя Эльдар выносил ее из дому и усаживал за кузницей на зеленой траве. Увидев, что Зазу вынесли и посадили на любимое место, соседи собирались около нее и сидели до темной ночи.

В такие вечера о чем только не говорили наши соседи: и о нартах, и о Ходже Насреддине, и о злых и добрых людях. Я слушала все это с замиранием сердца и запоминала надолго.

В тот печальный вечер, о котором я хочу рассказать, на крутом берегу мы сидели только вдвоем — Заза и я. Бабушка тихо напевала печальную мелодию, которая называлась «Даду». Ее любил мой отец — так говорила мне Заза, и я слушала песню, стараясь представить, каким он был. Но это не удавалось мне: передо мной все время стоял только дядя Эльдар.

Я положила голову на бабушкины колени, и она гладила меня своими теплыми худыми руками.

Заза перестала петь и сказала мне:

— Не печалься. Вырастешь, бог пошлет тебе счастье. Если хочешь, я сегодня отдам тебе твой серебряный медальон... Серебряный пояс, из которого я сделала тебе этот медальон, принадлежал моему сыну Мурату. Твоему отцу. Так завещал твой отец: «Если будет девочка, перелейте пояс на медальон».

Вот я и понесла этот пояс ювелиру — кумыку... Теперь я отдам его тебе. Будешь носить в память об убитом отце.

Заза говорила глухим старческим голосом, ласково смотрела па меня. Ей все хотелось хоть чем-нибудь облегчить мою тяжелую жизнь, но от этого мне становилось еще хуже.

Бабушка Заза часто пела мне песню моего отца «Даду», много рассказывала о нем, но слово «убитом» я услышала от нее впервые.

Я уже знала, что моего отца нет в живых, а мать, оставив меня в двухлетнем возрасте, вышла замуж за другого и живет где-то далеко.

Я никогда не спрашивала Зазу, отчего умер мой отец, и когда услышала, что его убили, сразу оторвала голову от теплых бабушкиных колен и села.

Заза поняла, что это известие поразило меня.

Теперь меня тревожил один вопрос, и я решила поскорее задать его Зазе.

— Почему убили моего отца? Кто его убил? — спросила я.

— Моего невинного Мурата убили на горных выпасках, — еле слышно произнесла Заза сквозь душившие ее слезы.

Большим носовым платком она вытерла мокрое от слез лицо, заплаканные глаза устремила куда-то мимо меня и начала рассказывать ту историю, которая отняла у меня детство.

Моего отца убили в том же году, когда он женился на девушке, с которой дружил с самого детства. Этой девушкой была моя мать. Бабушка говорила, что она была очень красивой, и все наши родственники любили ее, и звали не снохой, как это обычно бывает у адыгов, а ее девичьим именем — Нашхой.

Весной того же года, после женитьбы, отец отправился на горное пастбище. И вот приближался долгожданный день, когда он должен был вернуться на зиму домой. Чабаны уже готовились по силе своих возможностей. Чтобы не возвращаться с пустыми руками к своим семьям, они продали по нескольку баранов барышнику, который как раз оказался там. Так быстро решили финансовый вопрос небогатые люди, которые содержали свой скот в общих отарах. Богачам было гораздо труднее: они спорили с барышниками до одурения и не собирались уступать ни одной копейки.

Самым алчным среди них был Якуб Бердов. У него была самая большая отара. Она была расположена рядом с общей отарой.

Говорят, барышник, который пришел в общую отару, сначала был у Бердова.

Убедившись, что Якуб Бердов тверд, как гранит, барышник решил покинуть его отару и пошел дальше, к другим отарам, которыми тогда было заполнено подножье Эльбруса.

— Где ты найдешь овец лучше моих? — кричал Якуб. — Ты думаешь, у этих нищих есть такой племенной скот, как у меня? Иди, иди к ним. Но ты еще вернешься ко мне!

Барышник молча сел на свою лошадь и удалился, медленно покачиваясь в седле.

Якуб стоял на месте и долго смотрел в ту сторону, куда скрылся барышник.

Барышник спешился, подъехав к общей отаре. Молодые чабаны обрадовались — сам бог послал им его! Они продали барышнику по нескольку овец, и он быстро удалился.

Никто не знал, что барышник пришел из соседней отары, где за такую цену с ним и разговаривать не хотели, никто не думал, что за этим последует такое несчастье. Чабаны разошлись по своим рабочим местам, а дежурить в отаре, готовить еду остался один человек. Это был мой отец Мурат.

Бердов все это время выходил из своего балагана и смотрел в ту сторону, откуда должен был возвратиться барышник. Барышник не возвращался. Бердов догадался, что соседние чабаны продали ему своих овец.

— Если эти нищие продали ему хоть одну баранью ногу, я им этого не прощу!

Он схватил кинжал и направился к соседней отаре.

— Эй, есть кто-нибудь в шалаше? — закричал Бердов.

На зов его вышел молодой человек.

— Добро пожаловать, Якуб. Сегодня в шалаше хозяйничаю я.

— Если вы этому барышнику, который был здесь, продали хоть одну баранью ногу, я вас уничтожу! Я сожгу вашу нищую отару! Кто научил вас мешать мне! — Бердов выхватил кинжал и стал наступать на молодого чабана.

— Уалахи, мы даже не знали, что он пришел от вас, Якуб, — пытался защититься чабан.

— Что ты болтаешь, сукин сын? Я спрашиваю, продавали ему своих овец или нет?

— Продали, Якуб. Мы ничего не знали о вашей... — на этом оборвался голос молодого чабана.

— Вот тебе за это, сукин сын, — вонзив кинжал в грудь чабана, Бердов пошел прочь, ни разу не оглянувшись в сторону своей жертвы.

Когда лучший друг Мурата чабан Таркан Гозгешев пришел на обед, дежурный повар истекал кровью. Убийцы нигде не было, даже в своей собственной отаре его не нашли.

Тяжело раненного Мурата в тот же час отправили в аул. К родителям. На второй день его повезли в станичную больницу. Теперь больного сопровождали его отец и младший братишка Эльдар.

В больнице он пролежал двое суток. К вечеру второго дня ему стало лучше, и отец решил съездить домой, чтобы порадовать добрым известием молодую жену сына Нашху и мать Зазу.

С больным остался Эльдар.

— Ложись, отдохни немного, Эльдар. Все эти ночи ты не сомкнул глаз. За меня не бойся. Мне совсем хорошо, — сказал Мурат своему младшему брату. Эльдар лег и уснул.

На рассвете его разбудила медсестра.

— Вставай! Твоему брату стало хуже...

Эльдар бросился к постели Мурата.

— Не плачь, Эльдар. Лучше выслушай, что я скажу тебе, — сказал Мурат. — Запомни хорошенько и передай родителям. Пока еще жив наш отец, я не беспокоюсь. Но он уже стар, и я надеюсь только на тебя, Эльдар. Слышишь, я на тебя надеюсь. У меня должен родиться ребенок. Не допускай, чтобы он перешагнул порог чужого дома. Если этого захочет Нашхо — не мешайте ей. Она молодая, пусть выйдет замуж. А ребенок — это другое дело. Мой ребенок не должен находиться в чужом роду. — Лицо Мурата было покрыто холодным потом. Он умирал. Последние слова говорил совсем тихо. — Если родится мальчик, сбереги ему мой серебряный пояс и отдай, когда сын поймет, что это память отца. Если будет девочка, переделай этот пояс на медальон — пусть носит, на память.

Больной дышал совсем тяжело, и Эльдар понял, что брат уходит от него навсегда.

И еще что-то хотел сказать Мурат:

— Пусть мой друг Таркан... — но силы оставили его. Он умер. Что хотел сказать о своем друге Мурат?

Врач еще долго стоял у кровати умершего.

Эльдар безутешно плакал. Его успокаивала пожилая медсестра Максимовна.

— Не плачь, голубчик. Нам тоже жалко его, но что поделаешь?

В тот же день умершего Мурата привезли домой. Его оплакивал весь Большой аул.

Вот что рассказала мне бабушка Заза о моем отце.

В это время из кузницы вышел мой дядя Эльдар и спросил Зазу:

— Ты не устала еще, мать? Если устала, я понесу тебя домой.

Я так любила дядю Эльдара, но в этот вечер я не хотела, чтобы к нам подошел даже дядя Эльдар.

Я готова была сидеть с бабушкой до утра и слушать, слушать ее без конца.

— Да, можно и домой, мой сын, — согласилась Заза, и дядя Эльдар бережно поднял ее, понес домой. Делать было нечего. Я подняла бабушкину подушку и тихо пошла следом, надеясь, что Заза продолжит свой рассказ, когда все заснут.

Дядя Эльдар только успел посадить бабушку Зазу на кровать, а тут к нам зашел наш сосед Бекир.

— Добрый вечер, уалахи, сегодня вы долго сидели за кузницей, — сказал старик, как только переступил порог нашего дома. — Я все собирался посидеть с вами, но одно дело помешало мне.

— Пусть аллах всегда посылает вам удачу, добро пожаловать, Бекир, — ответила ему Заза.

Эльдар подал старику табуретку. Он почти каждый вечер приходил к нам, рассказывал всякие истории и сказки. Я слушала его с замиранием сердца, но в этот вечер мне хотелось, чтобы он ушел. И как можно скорее.

Не в лучшем настроении была и бабушка Заза.

Бекир побыл у нас совсем недолго. Когда он встал и начал прощаться, Заза не стала удерживать его, а просто сказала:

— Пусть аллах пошлет вам здоровья, Бекир.

Старик ушел, я подала бабушке медный тазик, она промыла рану на ноге, помазала ее лекарством. Спички я положила на стол, чтобы сразу найти их, если ночью Заза позовет меня.

Все наконец улеглись спать, и я легла. Только не спалось мне в эту ночь. Будто кто подложил под меня гвозди — все-то я вертелась, все ждала, может быть, Заза снова заговорит со мной. Бабушка лежала тихо, можно было подумать, что она спит, потому что долго была вечером на берегу реки, дышала свежим воздухом. Но я ошиблась — Заза не спала.

— Фатимат, — тихонько позвала меня бабушка, и я обрадовалась, сразу поднялась, села на ее постель. Убедившись, что я готова слушать ее, она стала рассказывать дальше: — Прошло три месяца после смерти Мурата, и родилась ты. Твоя мать жила с нами, пока тебе исполнилось два года. Мы любили Нашхо. И я, и твой дедушка Гуча. Он все говорил о том, что смерть сына мы ощутим вдвойне, если от нас уйдет невестка. Не хотелось ему дожить до этих дней, и аллах пожалел его, послал ему смерть раньше того, как Нашха вышла замуж. Твоя мать ушла от нас после смерти Гучи.

Перед тем как оставить нас, твой дедушка все беспокоился о тебе. Он хотел, чтобы Нашха выполнила завещание Мурата, не увела тебя в чужой дом. Пусть аллах пошлет ей здоровье — она ушла одна, не оставила меня в доме со своим горем. С тобой-то мне все было полегче.

Бабушка замолчала. Теперь мне было понятно, почему я осталась сиротой с двух лет и воспитывалась у дяди Эльдара. Уткнувшись головой в подушку, я расплакалась. Заза не знала, как утешить меня. Не могу сказать, сколько времени я пролежала так, и только целительный сон, который одинаково побеждает и горе, и радость, совсем успокоил меня, и я заснула.

Помнится, когда бабушка Заза была на ногах и в нашем доме еще не появилась Салимат, — это были золотые дни моего детства. А потом бабушка заболела. Ее болезнь и ускорила женитьбу Эльдара. В наш дом вошла сноха Салимат.

Здоровье бабушки становилось все хуже и хуже. Нога болела так, что ее пришлось отнять. Заза слегла, и Салимат, на плечи которой легли все хлопоты по хозяйству, стала показывать нам свой крутой характер. Как-то я услышала, как ворчала Салимат, нисколько не стесняясь меня:

— Стоило мне появиться в доме, и старуха тут же расхворалась. Чтобы ей не встать никогда!

Такие слова поразили меня, как гром, я ничего не сказала Зазе, но на сноху стала смотреть исподлобья.

Моя неприязнь к снохе увеличилась вдвое, когда она стала ругать меня за каждый мой шаг, за каждый кусок хлеба, к тому же она называла мою мать оскорбительными словами и упрекала ее в том, что она бросила меня и вышла замуж.

Тогда я уже знала, что у меня есть мать, которая живет где-то, об этом мне часто говорили обе мои бабушки: Заза и бабушка по матери Нааф. Бывали случаи, когда моя мать приезжала в гости к Нааф, и тогда за мной приходили. Бабушка Заза всегда отпускала меня, но я не понимала тогда, почему моя мать приезжает из другого аула. Об этом я впервые узнала от снохи.

Не помню, в чем я провинилась в тот день перед снохой, но жгучий упрек ее запомнила на всю жизнь, и первый удар по голове помню тоже.

— Будь проклята та распутная женщина, которая бросила тебя и вышла замуж, — кричала Салимат. Этих слов ей показалось мало, она оттащила меня от бабушкиной кровати, стала бить. Я плакала тогда не от боли, а больше — от обиды, оттого, что мать «бросила» меня.

Если бы в тот день приехала из дальнего аула моя мать, я ни за то не пошла бы к бабушке Нааф. Если бы однажды в разговор не вмешалась вышедшая из терпения Заза, сноха могла довести меня до настоящей ненависти к матери.

Случилось это так. Я всегда находилась в кузнице, где с раннего утра до позднего вечера работали Эльдар и его мастеровые. В этот день я забралась на стол-верстак и потянула на себя держак, при помощи которого работали мехи. Мне никто не помешал, и я продолжала надувать мехи. Вдруг в мою сторону накренился горячий обруч и обжег мне руку.

Побледневший Эльдар сейчас же понес меня домой и положил на обожженную руку ломтик картофеля. Мне стало полегче, Эльдар ушел в кузницу, а сноха накинулась на меня:

— Что ты толчешься в кузнице? Там находятся только мужчины. Жаль, что ты не сгорела совсем. Я посмотрела бы на твою мать, которая повесила тебя на чужую шею и вышла замуж, — Салимат швыряла все, что попадалось ей под руки.

Я жалобно посмотрела на бабушку Зазу, и та, не выдержав, сказала разгневанной снохе:

— Прошу, Салимат, не разговаривай так с ребенком. Почему ты все время упрекаешь ее матерью. Разве ты не знаешь завещания отца Фатимат? Если хочешь, мать заберет ее сегодня, но Эльдар ни за что не пойдет на это — он не нарушит завещания брата.

— Ты посмотри! — вскипела Салимат. — Говоришь, мать ее заберет? Пусть заберет! Мне от этого ни холодно, ни жарко... Только посмотрим, как ей поживется в чужом роду. Там назовут ее хахас — чужеземкой!

Сноха крепко хлопнула за собой дверью, и у меня на душе стало так легко, что я даже про обожженную руку забыла. Ведь бабушка Заза сказала, что мать совсем не бросила меня. Я готова была сейчас же, сию минуту прижаться к ней и стоять так долго-долго. Но это было невозможно. Кто бы отвез меня к матери? Ведь я даже не знала, где она живет.

* * *

Так шло время. Здоровье бабушки все ухудшалось. Видно, поэтому она решила рассказать мне все о моих родителях в тот вечер, когда мы сидели с ней за кузницей, на траве.

С того вечера я стала теплее думать о матери, уже ждала ее, а она все не появлялась. Наверное, она не знала, что я хочу ее видеть.

Наконец все-таки приехала моя мать. В этот раз она приехала не к бабушке Нааф, а прямо к нам. На похороны моей бедной Зазы.

Я украдкой посматривала на мать, но подойти к ней не решалась. Да и как я могла подойти к ней, если я сидела возле бабушки Зазы и горько плакала?

Вечером, когда после похорон людей в доме стало меньше, моя мать решила поговорить обо мне с дядей Эльдаром.

— Теперь, когда умерла Заза, вас никто не осудит, Эльдар. Отдайте мне Фатимат, — мать говорила тихо, а я смотрела на убитого горем Эльдара, и мне было жаль его. Я подошла, прижалась к нему, а мать продолжала: — Говорят, что Салимат очень плохо относится к ней. Я слышала это с первых дней твоей женитьбы, но молча переносила все ради больной Зазы. Не могла я лишить ее последней радости... Теперь другое дело, Эльдар.

Мать замолчала и ждала, что скажет ей на это Эльдар. Я тоже поглядывала на него и с ужасом ждала, что он ей ответит. Неужели Эльдар согласится и отдаст меня в чужой род, где меня будут называть хахас?

— Нет, Нашха, — отрезал Эльдар, — пока я жив, никто не уведет ребенка с нашего двора. Мой брат завещал мне Фатимат, и прошу вас, больше не говорите со мной об этом.

Я с облегчением вздохнула. Еще крепче прижалась к нему. И если бы он спросил меня тогда, хочу ли я поехать к матери, я бы сразу ему ответила, что в чужой дом не пойду, что хочу быть только с ним, со своим дядей Эльдаром.

На другое утро моя мать уехала без меня.

Смерть бабушки принесла мне бесконечное горе. Из-за меня семейный покой потерял и Эльдар. Он часто теперь ругался с женой, защищал меня.

Раньше, когда сноха и Заза ссорились из-за меня, бабушка говорила мне так:

— Бедная моя Фатимат, пока я жива, тебе еще неплохо живется на белом свете, а вот умру я, тогда на тебя подует из-за моей спины большой ветер.

Я тогда не понимала, о чем говорила Заза. После смерти бабушки я сразу узнала, о каком ветре говорила она, и какой это был пронзительный ветер. О многом жалела я и терзалась душой после смерти Зазы. Как жалко мне было мою бабушку...

Ясно, что ухаживать за больным человеком — дело трудное. И мне, ребенку, нелегко было все время сидеть с больной бабушкой, но я не говорила ей об этом ни единого слова. Только вот невыносимо было мне видеть, как играют за окном дети. Услышав их голоса, я сразу же становилась печальной. Все это замечала Заза. Теперь-то я вспоминала об этом с запоздалой болью. Если бы теперь была жива моя бабушка, я не отошла бы от нее ни на шаг. Но было уже поздно.

После смерти бабушки Салимат завалила меня домашней работой. Я старалась угодить ей, но это было невозможно. Она всем была недовольна, все-то я, как ей казалось, делаю не так, и Салимат на чем свет стоит ругала меня.

Самое страшное, что тогда мучило меня, так это сон. Я все никак не могла выспаться. Салимат обычно вставала очень рано и тут же принималась будить меня. Как только откроет глаза, так сейчас же кричит мне:

— Вставай сейчас же! Чтобы тебе не проснуться никогда. — Зная, что последует за этим, я старалась открыть глаза, но это было так нелегко... В моих ушах еще звучали слова Салимат, но какая-то другая сила тянула меня к подушке, и я снова засыпала.

Не так уж трудно было вывести из терпения нашу сноху.

— Кому это я сказала встань! — кричала Салимат и стаскивала с меня одеяло. Она укладывала его в нишу над шкафом, куда обычно убирали на день постель.

Если бы кто знал, каким невыносимым был для меня этот утренний холод! Лежать без одеяла было уже невозможно, но поднималась я все-таки не сразу. Сначала я с ненавистью смотрела на полки для постели, куда спрятали мое теплое одеяло, будто во всем были виноваты только эти полки, потом уж начинала торопливо одеваться.

Пока сноха доила коров, я должна была принести до завтрака воды на целый день. Управиться надо было до того времени, пока солнце покажет свои косые лучи из-за горы, которая называлась Лошадиной головой. Потом я подметала двор, помогала Салимат готовить завтрак, обед. И так целый день, и так каждый день...

В те дни, когда жизнь становилась невыносимой, я уходила тайком к бабушке Нааф и жаловалась ей. Сначала Нааф старалась успокоить меня, ничего не говорила дяде Эльдару, но однажды дело кончилось тем, что бабушка Нааф пришла к Эльдару вместе со мной и все рассказала ему. В тот же вечер из-за меня в нашем доме был большой скандал, но Салимат не изменила отношения ко мне. Она обижала меня по-прежнему и даже еще злее стала.

Как-то утром она велела мне:

— Сходи в амбар, принеси вязанку сушеных груш.

Я взяла груши и вышла во двор. Не думая о том, что сноха может следить за мной из окна, я сорвала с вязанки две сушеные дикие груши и съела их.

Что тут поднялось! Целый переполох. Салимат набросилась на меня, стала бить по голове. Не помню, чем и как она била меня в тот раз, только вся я была в крови, и вокруг меня рассыпались злополучные груши.

С распухшим носом, растрепанная, пошла я к бабушке Нааф. Она увидела меня, испугалась и сказала, что на этот раз ни за что не отпустит домой. Она сразу же послала за моей матерью, а я успокоилась и побежала играть со своими двоюродными братьями.

Бабушке Нааф не нравилось, что я играю в мальчишеские игры, и она сказала мне:

— Хватит тебе бегать с мальчишками. Иди сюда. Я тебе куклу сделаю.

— С кем же ей играть, если не с нами? — защитил меня старший из братьев, Мухадин. — Ведь на нашей улице ни одной девчонки такого возраста нет. То маленькие совсем, то очень уж большие.

Бабушка промолчала, и мы побежали на улицу, где нас ждали ребятишки.

Вечером, когда пастухи пригнали стадо, дети разошлись по домам, и улица на некоторое время опустела. Но это длилось не долго. Вскоре мы услышали громкое, призывное: «О хурама, хурама, ой-ой! О хурама тока, ой-ой!»

Это был клич, чтобы мы снова выходили на улицу. Но в этот вечер все мы остались дома: приехала моя мать, и вскоре пришел дядя Эльдар.

Я с двоюродными братьями находилась в проходной комнате, а рядом с нами в смежной комнате разговаривали взрослые. Не обращая внимания на шум, который подняли мои братья, затаив дыхание, я прислушивалась к голосам в соседней комнате. Там говорили обо мне.

— Нет, Эльдар. В этот раз я ни за что не соглашусь и Фатимат у вас не оставлю, — сердилась мать.

Бабушка Нааф тоже убеждала дядю:

— Подумай, Эльдар. С тебя и так уже предостаточно. Сколько неприятностей ты переносишь из-за Фатимат? Тебе нужна спокойная семейная жизнь.

Мать тоже стала что-то говорить Эльдару, но мои братья подняли такую возню, что я не расслышала слов матери. Зато громкие слова Эльдара я различила сразу:

— Если так, Нашхо, то девочку ты возьмешь только судом, — сказал дядя Эльдар. — Завтра мы пойдем к судье, и пусть Фатимат сама скажет, у кого она будет жить. Она уже большая.

Эльдар загремел стулом, я поняла, что он собирается уходить, и спряталась за печку.

Как только за ним закрылась дверь, мать позвала меня и сказала:

— Завтра мы идем в суд, Фатимат, и ты скажешь, с кем хочешь жить. Со мной или с Салимат и дядей Эльдаром? Так хочет Эльдар. Иначе он не отдаст мне тебя.

Мне стало страшно. Я хотела сказать, что никуда не пойду, но мне стыдно было перед бабушкой Нааф. Ведь я обещала ей, что в этот раз ни за что не вернусь домой, а поеду к матери. Обещать-то я обещала, но когда увидела дядю Эльдара, мне стало очень жаль его. Он пришел к бабушке Нааф прямо из кузницы, в своем рабочем костюме, и, видно, так торопился, что не успел даже умыться. Мне же показалось тогда, что ему никто не подогрел воду. Я готова была догнать его, пойти вместе с ним домой, нагреть целый кубган воды, чтобы он мог умыться как следует, но в моих ушах звучали слова бабушки Нааф:

— Если ты и в этот раз подведешь нас, больше за тебя заступаться не будем.

А уж если бабушка Нааф не заступится, что тогда будет со мной? Вот я и сидела тихонько за печкой, помалкивала, слушала, как шумят мои двоюродные братья.

В честь приезда моей матери бабушка зарезала большого индюка. Я была рада, что зарезали именно этого вредного индюка, — он так часто гонял меня по двору, что казалось, будто я чем-то обидела его, и он все никак не мог примириться со мной.

Бабушка подала на ужин либжу, запахло душистой индюшатиной, но я не собиралась есть. Мне было больно, что дядя Эльдар ушел домой и даже не стал ужинать с нами.

— Мне кажется, все наши затеи напрасны, — сказала моя мать и показала на меня глазами.

— Ладно, оставь ее в покое, — вздохнула бабушка Нааф. — Пусть поступает, как ей лучше... Иди поешь, Фатимат, — позвала меня бабушка, но я так и не вышла из-за печки. Легла спать без ужина.

На другое утро, в десять часов, я, бабушка и моя мать пошли в суд. Мы с Нааф остались в первой комнате, а мать зашла в кабинет судьи. Вскоре дверь кабинета открылась, и молодая женщина позвала меня.

— Иди, Фатимат, иди, — подтолкнула меня к двери бабушка Нааф.

Я зашла в кабинет судьи и оробела. За большим столом сидел мужчина средних лет. Волосы у него были вьющиеся, полуседые. Недалеко от него сидел на стуле дядя Эльдар. Рядом с Эльдаром сидела моя мать. За отдельным столом что-то писала та женщина, которая позвала меня.

— Подойди ко мне, Фатимат, — сказал мужчина с волнистыми волосами.

Я не сдвинулась с места.

Тогда он подошел ко мне и спросил:

— С кем ты хочешь жить, Фатимат? С матерью или с дядей Эльдаром? — Он погладил меня по голове и повторил свой вопрос.

— Ты уже большая девочка, — поддержала его та женщина, которая что-то писала за столом.

Тогда я посмотрела на всех присутствующих и подбежала к Эльдару. Это и решило все дело.

Эльдар взял меня за руку, и мы вышли. За нами вышли моя бабушка и мать. Нааф расстроилась, а мать ругала ее:

— Что ты мучаешь себя? Ведь завтра же Салимат побьет ее, и она снова прибежит к тебе.

— Да. От этого я и не нахожу себе места, — говорила бабушка Нааф.

— Я-то знаю, что Салимат не может смягчиться, а Эльдар этого не понимает.

Они действительно были правы. Дядя Эльдар устраивал в доме страшные скандалы, но Салимат все равно осталась непреклонной. Она по-прежнему относилась ко мне плохо.

К тому же наступил сентябрь, и дядя Эльдар отвел меня против воли Салимат в школу.

Сноха задерживала меня утром, и я часто опаздывала на первые уроки. Я убегала в школу без завтрака, но и это не спасало меня: сноха тут же приходила за мной и прямо с уроков уводила домой. Так продолжалось до тех пор, пока к нам не пришел мой первый учитель Нух и не рассказал обо всем дяде Эльдару.

Как-то Салимат целых три дня не пускала меня в школу, и тогда к нам пришел учитель Нух.

Он нарочно выбрал время, когда Эльдар был дома.

Я только что слила ему из медного кубгана подогретую воду. Эльдар еще вытирал жестким полотенцем лицо, как в дверь постучал Нух.

Эльдар приветливо встретил его, усадил возле очага, потому что было уже прохладно, и учитель с удовольствием протянул к огню руки. Салимат насторожилась. Серые, водянистые глаза забегали — она-то знала, зачем пришел учитель.

Нух начал разговор издалека. Спросил о здоровье, побранил плохую погоду. Эльдар неторопливо отвечал ему. Он был рад такому гостю, старался, чтобы учителю было хорошо в нашем доме. Подбросил в очаг сухих веток, велел Салимат приготовить шашлык.

— Все у тебя хорошо, Эльдар: и жена хорошая хозяйка, и сам ты в ауле большой человек, но вот никак не пойму, почему твоя племянница довольно часто не посещает школу?

— Как, то есть, не посещает? — удивился Эльдар. — Да я и книжки ей привез из района... И ботинки... И теплую кофту.

— Не так все это, — разгорячился Нyx. — Ребенок ходит в школу в рваных чувяках. Мы уж достали ей талон на новые ботинки. Салимат забирает ее из школы прямо с уроков. И я прошу тебя, Эльдар...

— Что вы, что вы, учитель! Даю вам слово. Все будет в порядке. — Эльдар метнул на Салимат огненный взгляд, и учитель понял его, стал торопливо собираться.

— Ну, засиделся у вас я, дорогие хозяева. Пора мне. Давно пора.

Эльдар встал проводить учителя, и я слышала, как за дверью он сказал:

— Понимаете, Нух... Спасибо, что пришли, сказали. Девочка никогда не жалуется мне. Моя покойная мать никогда не жаловалась на жену, вот и она молчит.

— Я так и думал, — ответил Нух. — Надеюсь, теперь все будет в порядке.

— Постараюсь, — пообещал Эльдар.

После этого я ходила в школу каждый день и не опаздывала на первые уроки. Как легко, как хорошо было у меня на душе! Но однажды эта радость оборвалась, и я снова перестала ходить в школу.

Все случилось на третьем уроке. Была арифметика, и мы писали в тетрадках цифру восемь. Вдруг — неслыханное дело! Во двор нашей школы въехал грузовик. Мы, конечно, повскакали с мест и прилипли к окнам. Школа наша на высоком фундаменте, окна высоко, и машину сверху очень хорошо видно. Учитель дал нам насмотреться вдоволь, потом усадил за парты. Мы почти успокоились и стали опять писать цифру восемь. Но тут, тут вбежала в класс мать одной девочки, поискала ее глазами и кинулась к ней, схватила ее, прижала к себе. Сидит на парте, раскачивается,         кричит:

— Нет! Нет! Не отдам своего ребенка. Не отдам!

Учитель Нух подошел к ней, спрашивает:

— Что такое? Что с вами?

— Они хотят увезти детей в Китай. Вон и машина за ними приехала! Не отдам! Никогда!

— Что такое? В какой еще Китай? — удивился учитель.

Но тут все бросились к двери. Получилась «пробка». А женщина так страшно кричала, что я решила выпрыгнуть в окно. Мне не хотелось ехать на машине в Китай. Я вскочила на подоконник, распахнула окно и прыгнула.

Я рухнула на землю и закричала от боли так, что не узнала своего голоса.

Ко мне уже бежали. Бежал человек, выскочивший из кабины грузовика, бежал наш учитель Нух. Нух-то еще ладно, а вот чужой человек из машины очень испугал меня. Зачем он бежит? Чего ему надо? Я поползла было прочь от него, но адская боль пригвоздила меня к земле.

Нух подбежал ко мне первым:

— Фатимат, что с тобой? Что случилось?

— Нух, я не хочу ехать в Китай на машине... — жалобно, сквозь слезы говорила я и смотрела на учителя.

В это время из школы выбежала та женщина, которая испугала нас. Она тащила за собой девочку и по-прежнему кричала одно и то же:

— Нет! Не отдам! Не хочу, чтобы мою дочь увезли в Китай.

Нух все понял и покачал головой.

Женщина оторопела:

— Как? И ты? И ты хочешь, чтобы наших детей увезли в Китай? Да чтобы ты забыл имя своей матери, чтобы ты потерял свою тень...

Женщина вдохнула воздуха, чтобы обрушиться на учителя с новыми, более сильными проклятьями, но он перебил ее:

— Замолчите, ваших детей никто не тронет. Все это вражеская агитация. Стыдно поддаваться на такую чепуху.

— А машина? Зачем приехала в школу машина? — не унималась женщина.

— На машине приехали строители, — объяснил Нух. — Видите, уже обмеряют школьный двор. Смотрят, где лучше заложить фундамент.

Двое мужчин действительно ходили с рулеткой, что-то вымеряли. Все успокоились. Тот мужчина, что вылез из кабины и бежал ко мне, тоже пошел к ним.

Нух опять наклонился ко мне:

— Ну? Как нога?

Я попыталась шевельнуться, но острая боль опять пронзила меня.

Нух забеспокоился, позвал незнакомых мужчин, что приехали на машине, велел отвезти меня к бабушке Нааф.

— Сейчас я пришлю костоправа, — сказал Нух.

Бабушка Нааф увидела меня, всплеснула руками:

— Что с тобой случилось, Фатимат?

Меня положили на бабушкину кровать.

— Не пугайтесь, Нааф. Ничего страшного с ней не случилось. Видимо, вывихнула ногу, — сказал учитель Нух.

— О аллах, как же это случилось, Нух? — забеспокоилась бабушка.

Пока ждали костоправа, бабушка Нааф все возмущалась.

— Пусть аллах не простит кровопийцам их болтовни! Никому нет покоя в ауле от этих кулаков. — Нааф и еще ругала бы кулаков, но тут распахнулась дверь, и в комнату вошел костоправ Ахмат. Это был седой мужчина средних лет, в лохматой кавказской шапке, в черном бешмете без черкески.

Ахмат поздоровался с Нааф и моим учителем. Нааф поставила ему стул около кровати. Костоправ стал щупать мою ногу.

— Не бойся, детка, я так сделаю, что ты и боли не почувствуешь, — говорил Ахмат. — А если почувствуешь, то только на один миг.

Одним рывком он выправил вывихнутую ногу, я успела только пронзительно, громко крикнуть.

Костоправ и учитель ушли. Я еще полежала на бабушкиной кровати, а вечером она отвела меня домой, чтобы мне не досталось еще и от Салимат.

После этого случая недели две все дети нашего аула сидели дома. Их не пускали в школу. Наши учителя ходили по дворам и доказывали родителям, что все это наговоры кулаков. Но жители аула были непреклонными до тех пор, пока всех не созвали на собрание. На нем выступили секретарь партийной ячейки, мой дядя Эльдар, уполномоченный из области и наши учителя.

Большой аул понемногу успокоился. После собрания дети снова пошли в школу, но кулацкие разговоры долго еще не утихали.

Мы уже не боялись гула моторов, наоборот, всегда собирались там, где останавливался автомобиль. С интересом рассматривали его, даже трогали руками.

* * *

Враги Советской власти продолжали свое черное дело. Увидев, что народ уходит из их повиновения, они еще больше начали вредить — убивали людей, уничтожали скот и хлеб, поджигали постройки.

Вражеская рука не пощадила и нас. Нашу семью постигло несчастье.

Однажды возвращаясь из школы, я увидела в нашем дворе почти всех жителей Большого аула. Мне стало страшно. В это время болела дочь дяди Эльдара четырехлетняя Татим. Я думала, что это с ней случилась беда, и бросилась в дом. Но там меня уже поджидало бесконечное горе: покрытый черной буркой, на середине комнаты лежал дядя Эльдар. Он был убит бандой, которая тогда доживала свои считанные дни в Эльбурганском лесу.

Около Эльдара сидели одни мужчины. Женщины оплакивали его в другой комнате. Я пошла туда, где лежал Эльдар, и села около него так близко, чтобы смогла дотронуться до черной бурки.

— Открой лицо покойного и покажи этой несчастной девочке, — сказал один из мужчин, который увидел, что я глажу рукой кончик бурки.

— Нужно ли показывать ребенку покойного? — ответил тот мужчина, что сидел ближе ко мне, и все же открыл восковое лицо Эльдара.

Меня душили слезы. Я смотрела на Эльдара, чтобы запомнить его на всю жизнь. Я смотрела в последний раз и знала, что больше он никогда не позовет меня, не приласкает. И не надо будет носить ему в кузницу обед, не надо вечером согревать воду, чтобы он умылся после работы.

Я смотрела на дядю Эльдара и знала, что вместе с ним потеряла все, что связывало меня с нашим домом. Теперь я никому не нужна в роду Орзаноковых, и мне безразличны стали и наш дом, и наш двор. Даже крутой нрав Салимат больше не пугал меня. Пусть теперь ругает меня сколько ей захочется. Пусть даже побьет так, чтобы я умерла вместе с моим дядей Эльдаром.

Мои мысли прервали мужчины, которые пришли за покойником.

Лицо Эльдара быстро закрыли, меня отвели в сторону.

Среди вошедших был один мужчина без головного убора. Свою кепку он держал в руке. Говорили, что он русский.

Вошедшие мужчины подняли тело покойного и вынесли во двор. Я заплакала и пошла было за ними, но меня остановили и сказали:

— Подожди, Фатимат, разве ты не знаешь, что на кладбище ходят только мужчины?

Мужчины, пришедшие на похороны, направились к воротам. Носилки с покойником несли шестеро. Впереди шел наш родственник Худ, и тот, русский. Женщины тогда говорили, что русские бывают на похоронах без головного убора, а наши горцы все шли в шапках. Таков наш обычай.

Но обычай, по которому мертвого провожают на кладбище только мужчины, показался мне в тот день очень суровым.

После похорон люди еще долго находились в нашем дворе. Женщины и старики были в двух смежных комнатах. Они сидели молча. Разговаривали только мужчины.

— Говорят, среди бандитов, которые стреляли в окно кабинета, где проходило партсобрание, был и Якуб Бердов, — сказал один из стариков.

— Да. Это так, — ответил наш родственник Худ. — Жалею, что я не послушался людей и не убил его еще тогда, в двадцатом году, когда он смертельно ранил Мурата.

— Года нет, как он вышел из тюрьмы, и уже успел уйти в лес. Уже взялся за прежнее. Снова убивает людей...

— За все ему отомстит аллах. Зачем тебе нужна его черная кровь? — успокоил Худа мужчина в серой каракулевой кубанке.

Что ответил на это Худ, я не слышала, меня увела к себе наша соседка, где я ночевала потом три ночи, пока люди, находившиеся у нас, не разошлись по своим домам.

Зимой того же года в моей жизни произошла еще одна большая перемена: меня забрала к себе моя мать.

День был очень холодным. Утром, перед тем, как уйти в школу, я попросила сноху, чтобы она разрешила мне достать новые ботинки, что недавно выдали в школе.

— Тебе прямо не терпится порвать ботинки, — заворчала Салимат. — Успеешь еще доканать их. Сходишь в школу в старых чувяках, ничего с тобой не сделается.

Я пошла в школу в дырявых чувяках. В этот день стукнул мороз, и пока я шла из школы, ноги мои совсем замерзли.

Еле-еле дошла я до дома, а там меня ждали новые неприятности...

Когда я вошла в дом, то сердце мое упало. Я даже остановилась у порога.

В гостях у нас были моя мама Нашхо и бабушка Нааф. Бабушка встала и пошла мне навстречу.

— Бедная девочка, да ты же совсем замерзла. Почему ты утром не зашла ко мне? Я бы хоть зашила твои чувяки! Ты теперь совсем осиротела, — расстроилась бабушка Нааф и стала оттирать мои замерзшие руки и ноги.

— Если вам кажется, что ей плохо живется здесь, то зачем же остановка, — съязвила сноха. — Вот ее родная мать, вразумите ее, что о своих детях надо проявлять заботу.

— Да, Салимат, моя дочь приехала только за тем, чтобы забрать своего ребенка, — с достоинством ответила ей бабушка Нааф.

— Пусть хоть за тридевять земель увезет свое сокровище, — раскипятилась Салимат. — Конечно! Теперь она заберет ее! Еще бы не забрать, когда девчонка уже выросла на чужой шее. Сейчас же собирай свои манатки и убирайся с моих глаз! — крикнула сноха, испепеляя меня злым взглядом.

Я не тронулась с места.

— На, забери все, чтобы я никогда не вспоминала о тебе, — шипела Салимат и кидала изо всех углов мои вещи: старую ситцевую рубаху с косым воротником, обгрызанную деревянную ложку, железную тарелку.

Мы молча следили за ней. Собрав мои вещи, она снова села на свое место и добавила:

— Иди. Теперь тебя в этом доме никто не держит. Иди в чужой род!

Салимат знала, чем уколоть меня, и я вся сжалась в комок, спряталась за бабушку Нааф,

— Если я не ошибаюсь, у нее была постель отца, Салимат. Отдай ей хоть одно шелковое одеяло на память о нем, — сказала моя мать Нашхо, которая сидела до сих пор совсем молча.

— Ты думаешь, что-нибудь осталось от постели ее отца? — Салимат вся задрожала от злости. — Ведь она порвала да износила не только эту постель!

— Оставь, Нашхо. Шелковое одеяло не дороже тех, кого Фатимат потеряла в этом доме. Была бы голова, а шапка найдется, — сказала бабушка Нааф и стала собирать мои вещи в узелок.

Я не двигалась с места. Теперь мне было ясно, что я навсегда покидаю дом отца, где я родилась, где прошло мое тяжелое детство.

Я не могла представить жизни своей без нашей маленькой девочки Татим, которая была очень похожа на дядю Эльдара. Ничего не понимая, она смотрела на меня. Стояла около своей матери. Кто же теперь будет делать ей куклы? Кто будет катать ее на санях? С кем будет спать Татим? Мы все время спали вместе. Мне хотелось подойти к ней, обнять и погладить на прощанье, но она так близко стояла около матери, что я не решилась приблизиться к ней, боялась, что Салимат не разрешит мне проститься с Татим.

Однако мир не без добрых людей. Бабушка Нааф догадалась, что я хочу проститься со своей сестрой, и позвала ее:

— Иди сюда, Татим. Обними Фатимат. Она уедет далеко-далеко, — сказала Нааф.

— И я поеду с Фагимат... — заплакала Татим. Она подбежала ко мне, и я крепко обняла ее.

— Бедные девочки, до чего вы жалкие сейчас, — растрогалась бабушка Нааф. — Будь прокляты те люди, которые лишили вас отцов.

Татим прижалась ко мне, но сноха оторвала от меня плачущую девочку.

— Хватит реветь, — прикрикнула Салимат. — Иди сюда. Ты больше не нужна ей.

Я смотрела на Татим, и мне казалось, будто у меня оторвали половину сердца.

— Доброго здоровья вам, Салимат, — сказала бабушка Нааф, и мы вышли из нашего дома. Салимат не сделала ни одного шага, чтобы проводить нас хотя бы до двери. Мать и бабушка ушли молча. Я шла с ними, но у меня было такое чувство, будто меня вели на казнь.

Ночевали мы у бабушки Нааф. Мои двоюродные братья обрадовались моему приходу и сейчас же затеяли самые бурные игры, но мне было не до игр, и братья притихли, стали показывать мне свои рисунки, книги, тетради... В конце концов они оставили меня, увидев, что мне не по себе.

Ночью, когда все уснули, я долго плакала, уткнувшись в подушку, и самые невеселые мысли тревожили меня.

На следующее утро мы встали рано и начали собираться в дорогу. Никогда не забуду, как тяжело было, когда мы вышли из дома, сели в сани. Если бы тогда кто-нибудь подошел ко мне и сказал: «Не уезжай, Фатимат. Вернись домой», наверное, я выпрыгнула бы из саней и во весь дух помчалась в дом Салимат. Я все еще надеялась, что она придет за мной, и все посматривала на дорогу, которая вела к нашему дому. Но надежды мои были напрасными, я уже никому не нужна была в роду Орзаноковых.

Еще я ждала Герия, который жил по соседству с бабушкой Нааф. Этот мальчик всегда играл с нами, но Герий тоже не пришел. Наверное, он не знал, что мать увозит меня, во всяком случае я успокаивала себя этим.

Улица была совершенно пустая. Только бабушка Нааф и мои двоюродные братья вышли проводить меня. Так мы и поехали.

Теперь на мне было и новое сатиновое платье, и новые ботинки, но я уже не радовалась этому.

Моя мать Нашхо и кучер о чем-то разговаривали всю дорогу, но я не слушала их. У меня были свои нелегкие думы, с ними я даже не заметила, как мы приехали в аул, где жила моя мать.

Как только сани подъехали к воротам и остановились, навстречу нам вышел голубоглазый мужчина лет сорока.

Он спросил меня:

— Ты не замерзла, Фатимат?

Я сразу догадалась, что это мой отчим, и ничего не ответила ему, только перевела свой взгляд на мать. Мне стало как-то не по себе, но напрасно я поторопилась тогда с выводами, напрасно думала, что он плохо будет относиться ко мне.

Семья, в которой жила моя мать, встретила меня радушно. Меня жалели. Братья моего отчима, да и он сам, всегда привозили мне подарки, если им приходилось бывать в городе, на базаре, или еще где-нибудь. Один из братьев купил мне красивый чемодан, другой подарил зеленый гребешок и атласную черную ленту.

У меня были очень густые и длинные волосы, и я рада была получить атласную красивую ленту.

И все-таки мне было обидно, когда кто-нибудь спрашивал обо мне:

— Чья это девочка?

На это всегда отвечали одно и то же: «Дочь нашей снохи Нашхо», «Дочь снохи Нашхо»...

Теперь у меня не было ни имени, ни фамилии. О моем отце и дяде Эльдаре никто никогда не говорил ни слова, о моем роде никто ничего не знал и не хотел знать. В этом ауле меня знали только как «дочь Нашхо» — и все. Это унижало меня, и я стала сильно тосковать.

Мне все время вспоминалась моя двоюродная сестренка Татим. По ночам мне не хватало ее, ведь она всегда спала со мной, я привыкла согреваться около нее. Бывало, я стяну с нее во сне одеяло, и она начнет просить меня:

— Фатимат, укрой меня, я мерзну.

Салимат выходила из другой комнаты, сердилась, пыталась забрать Татим к себе, но та поднимала такой рев и так крепко обхватывала мою шею руками, что Салимат ничего не оставалось, как приколоть конец одеяла к матрацу.

Скучала я и о нашей кузнице, где всегда что-то можно было смастерить. Скучала о быстроточной реке Инжик с ее песчаными берегами. Вспоминала, как мы сидели по вечерам за кузницей с бабушкой Зазой на теплой мягкой траве. А как хорошо мы играли в свои буйные игры! Мне плохо было без друзей, с которыми я ходила в школу, без моего двоюродного брата Мухадина... без соседского мальчика Герия, без подружки Аминат.

Я ни разу не вспоминала, что в моем родном ауле мне когда-то было плохо. И если бы мне разрешили вернуться туда, то расстояние, которое мы проехали на санях за полдня, я прошагала бы пешком, не чувствуя усталости. Однако надо было мириться с тем, что я имела. И я мирилась. Свои мечты я возлагала на будущее время.

* * *

В новом ауле я дружила с двумя девочками — Сарат и Куной. Они учились уже в четвертом классе, а я была в третьем.

Перед началом нового учебного года эти девочки пришли ко мне и сказали:

— Мы едем учиться в веттехникум. Нас берут в первую подготовительную группу.

Меня сразу охватила страшная тоска — трудно даже было представить себе, как я останусь в чужом ауле без Сарат и Куны. Мне тоже захотелось поехать в техникум вместе с подружками. Но как это сделать? Ведь я окончила только три класса, а в техникум берут после окончания начальной школы. Я посоветовалась с Сарат и Куной.

Они сказали мне:

— Не огорчайся. Мы поговорим с тем парнем, который приехал и вербует учеников в ветеринарный техникум.

Этого обещания мне было мало, и я сама решила отыскать того парня, чтобы поговорить с ним. Мне подумалось, что он сможет взять меня и с тремя классами начальной школы.

Искать его долго не пришлось — он был в школе. Я заранее узнала, как его зовут, и очень решительно подошла к нему.

— Петр Ильич, — попросила я, — возьмите меня в техникум вместе с Сарат и Куной. Только документов у меня нет. Я окончила третий класс.

Его удивила моя смелость, и он сказал:

— Ладно. Так и быть. Я возьму тебя, но на экзаменах буду спрашивать за четвертый класс.

Я так обрадовалась, что совсем не обратила внимания на то, что он сказал об экзаменах. Я уже торопилась домой, ведь надо было приготовиться к отъезду. Ехать Сарат и Куна собирались завтра. Не отставать же мне от них! Я побежала. И Петр Ильич только успел спросить меня:

— Как же тебя зовут? Как зовут?

Обернувшись, я крикнула ему:

— Фатимат! — И опять побежала.

* * *

И вот мы приехали с Сарат и Куной в техникум. На третий день в коридоре веттехникума появился длинный список принятых. Меня не оказалось в этом списке. Теперь мне оставалось одно: сесть на попутную подводу и уехать к матери. Я готова была пойти на все, лишь бы не возвращаться в чужой аул, где меня уже успели назвать хахас (чужеземка). Правда, за это наш учитель отчитал ту девочку, которая обидела меня и назвала хахас. Но легче мне от этого не стало.

Теперь, когда все так удачно сложилось и я приехала в техникум, мне очень не хотелось возвращаться в чужой аул.

Сарат и Куна повели меня к директору техникума. Они остались в коридоре, а я зашла в кабинет. За столом сидел грузный мужчина с сердитыми глазами. Я остановилась у двери и растерялась.

— Что тебе надо, девочка? — опросил он, и я почувствовала его доброе расположение к себе и на ломаном русском языке стала объяснять ему, что хочу учиться и домой ни за что не поеду.

— Говоришь, хочешь учиться, а тебя не приняли, да? — переспросил меня директор.

Я кивнула головой.

— Как же твоя фамилия? — поинтересовался он.

— Орзанокова, — ответила я директору.

Он стал смотреть какие-то бумаги, очевидно, отыскивая мое личное дело, и, когда нашел его, сказал мне:

— Да, тебя не приняли, Фатимат. Но если ты хочешь учиться, я оставлю тебя в техникуме. Только давай сразу договоримся, что ты не подведешь меня и будешь стараться.

От радости я потеряла дар речи. Только кивнула головой в знак согласия.

Теперь я занималась с Сарат и Куной в первой подгруппе в пятом классе. Первые дни, хотя они были особенно трудными для меня, пролетели так быстро, что я и оглянуться не успела, как прошел месяц. Да и как можно было заметить время, если в техникуме было так интересно! Мне нравилась спортивная площадка, бесконечные игры и танцы, которые устраивали по вечерам во дворе. Однако Сарат и Куна не разделяли моих восторгов, их начал интересовать элеватор, который находился недалеко от техникума. Они каждый день ходили туда, встречались с аульчанами, которые привозили зерно. От них девочки узнавали все новости. Наверное, Сарат и Куна скучали по своему аулу, потому что вечерами они начинали мечтать о том, как бы вернуться домой.

— Говорят, у нас в ауле открылся детский сад. Я бы с удовольствием стала работать воспитательницей, — строила планы Сарат.

— А я поработала бы учетчицей в колхозе, — поддерживала ее Куна. Эти разговоры они вели между собой всего несколько дней и однажды утром сказали мне вот что:

— Ты, Фатимат, не ходи на урок. Как только начнутся занятия, мы соберем свои вещи и пойдем на элеватор. Там всегда найдется подвода из нашего аула, и нас возьмут домой.

Сарат и Куна даже не сомневались в том, что у меня могут быть по этому поводу какие-либо другие мысли. Их решение просто ошеломило меня. Я твердо сказала им:

— Не поеду домой. Не затем я приехала сюда и с таким трудом поступила учиться, чтобы сбежать через месяц.

Этим я удивила их еще больше, чем они меня.

— Ты посмотри на нее! А что скажет твоя мать Нашхо, если ты останешься здесь одна? — ужаснулась Сарат.

Но я была непреклонна:

— Ничего не скажет. Учиться так учиться.

Я собрала свои книги и ушла на урок.

У меня еще была надежда на то, что девушки раздумают и придут на занятия. Я кое-как дождалась, когда кончился первый урок, и на перемене побежала в общежитие. Койки подружек были пустыми. Я так и застыла на месте. Уехали! Не веря своим глазам, я все еще смотрела туда, где стояли чемоданы Сарат и Куны. Там их не было.

В это время зазвенел звонок, и я опять побежала в класс. На уроках я сидела тихо и внимательно смотрела на учителя, но мысли мои были далеко.

А вечером мне стало еще тоскливее. Тогда я решила пойти к студентке третьего курса Ханий, с которой успела познакомиться с первых дней учебы в техникуме. Ханий жила в другом корпусе, она увидела меня и сказала:

— Не переживай, Фатимат, Сарат и Куна еще пожалеют о том, что бросили техникум. А ты учись. Хочешь, в субботу я возьму тебя в аул Мамтуф? Там живут мои родственники, и я иногда бываю у них.

Земля аула, о котором говорила Ханий, когда-то принадлежала помещику Мамонтову, а горцы по-своему произносили эту фамилию. От этого и произошло название аула Мамтуф. Старинное же наименование этого аула — Адыге-Хабль, что означает квартал адыгов.

Я знала, что в ауле Мамтуф живут наши дальние родственники. Когда об этом узнала Ханий, она обрадовалась.

— Еще лучше, Фатимат, сначала я отведу тебя к твоим им Орзаноковым, а потом пойду к своим, — пообещала Ханий. Она обняла меня за плечи и успокоила: — Сегодня ты побудешь со мной, чтобы тебе не было одиноко, а завтра мы пойдем в аул Мамтуф. Разве это плохо?

Я с радостью осталась у нее. Мы разобрали постель и легли спать.

* * *

В субботу после уроков мы пошли в аул. Как и обещала Ханий, сначала она отвела меня к нашим родственникам.

Дома была только хозяйка — жена моего двоюродного дяди. Ее звали Жан.

Тетя Жан и Ханий еще не знали друг друга, но они быстро познакомились и стали говорить о том о сем. Я сидела молча. Ханий рассказала тете Жан историю бегства моих подруг Сарат и Куны.

— Вот беда, а? — всплеснула руками тетушка Жан. — Наша Зариля тоже выматывает нам душу, никак не может привыкнуть к той школе, где учится. Все собирается бросить ее и приехать домой. Уж мы каждое воскресенье сами ездим к ней, чтобы она не скучала.

Тетя Жан все еще жаловалась на Зарилю, а я стала хмурой, как осенний день. Дело в том, что я пришла в аул только за тем, чтобы увидеть, какой стала Зариля. Я не видела ее с тех пор, как вся эта семья переселилась из нашего Большого аула в аул Мамтуф. Отсутствие Зарили меняло все дело. Мне стало скучно.

— А в какой это школе учится ваша Зариля? — спросила Ханий тетушку Жан. Мне было интересно узнать, где учится Зариля, и я сразу насторожилась.

— Точно я не знаю, — ответила тетя Жан, — но, кажется, эта школа называется ШКМ.

— A-а, знаю, — обрадовалась Ханий. — Она учится в ШКМ, да? Это чудесная семилетняя школа крестьянской молодежи. Это не просто рядовая школа, а школа-интернат. Там дети учатся и работают.

— Да, да. Они там работают, — согласилась тетушка Жан. — Уж не из-за этого ли наша Зариля так хочет домой? Просто покоя нам не дает.

Ханий встала и начала прощаться.

— Я завтра в шесть часов вечера зайду за тобой, — сказала она мне.

Мы с тетей Жан проводили ее до ворот и вернулись.

— А ты поезжай завтра к Зариле, Фатимат, — предложила тетя Жан, когда мы вернулись в дом. — Увидишь, как она там учится, как живет. Моя младшая дочь Хуж как раз собирается съездить к Зариле.

Мне и правда до того хотелось съездить к Зариле, что я не сразу нашлась, что ответить тетушке Жан.

— Ну как? Поедешь? Что же ты молчишь? — удивилась Жан. — Приедете с Хуж как раз к обеду, и ты вполне успеешь вернуться к шести часам.

— Поеду. Почему бы не поехать? — согласилась я. В это время пришла и сама Хуж, с которой я должна была ехать завтра в ШКМ.

Она посмотрела на меня долгим вопросительным взглядом и молча прошла в другую комнату.

— Разве ты не узнала свою двоюродную сестру Фатимат? — спросила тетушка Жан свою дочь, когда заметила ее невежливый поступок.

Хуж по-прежнему молчала.

— Иди сюда и поздоровайся с сестрой, — не унималась тетка.

Хуж вышла и, покраснев до самых ушей, молча подала мне руку. Я увидела, что она очень выросла за это время.

На другой день, утром, мы поехали с Хуж в ШКМ.

Всю дорогу Хуж молчала. Важничала. Я сердилась на нее и вспоминала о том, как мы с Зарилей всегда оставляли ее, убегали играть вдвоем. Нас часто ругали за это и заставляли всюду таскать эту противную девчонку, которая только и знала, что плакать. Мне казалось, что она помнит все и потому смотрит на меня недружелюбно.

«Ну, и пусть себе... Мне все равно, что она думает обо мне. В конце концов Хуж не моя подружка, и еду я к своей Зариле», — так успокаивала я себя, стараясь не обращать внимания на надутую Хуж.

Я закрыла глаза, стараясь представить себе, какой стала Зариля. Мы были с ней одногодками, но Зариля никак не могла догнать меня по росту. Может, теперь она стала выше меня?

Мои мысли прервал голос кучера:

— Смотрите-ка, во-он в том большом саду, что виднеется над горой, и находится ваша ШКМ.

Я с любопытством повернулась к нему, потому что до сих пор от кучера можно было услышать одно: «Но, рыжая!» А тут вдруг он разговорился с нами. Стал хвалить ШКМ.

Известие о том, что мы уже подъезжаем, немного сблизило нас с Хуж. Мы стали вместе любоваться красотой того места, где находилась школа.

Вскоре мы заехали в большой школьный двор. Тут находились два кирпичных здания: одно — двухэтажное, с красивым балконом, другое — приземистое, одноэтажное. Были во дворе и другие постройки.

Сторожиха, которая сразу же вышла нам навстречу, сказала, что в общежитиях никого нет, все работают в школьном саду и огороде.

— Подождите здесь, — предложила она. — Девочки носят в подвал помидоры. Они скажут Зариле, что к ней приехали.

Мы с Хуж сели на длинную скамейку и стали ждать. Вскоре показались девочки, которые несли полные ведра красных помидоров. Девочки были одеты одинаково, и, если бы среди них была Зариля, наверное, мы не сразу узнали бы ее. К нам подошла черненькая девочка с лохматыми темными бровями, с длинными, туго заплетенными косами.

— Зариля прибежит сейчас. Ей сказали, что вы приехали, — радостно сообщила нам девочка и поставила перед собой ведро с помидорами. Мы с Хуж так и уставились на них — до чего же хороши были помидоры!

Девочка перехватила наш взгляд и угостила нас:

— Берите помидоры. Ешьте. Их много в нашем огороде.

Мы с Хуж постеснялись и не взяли, тогда девочка сама протянула нам по большому помидору. Она села около нас на скамью и стала рассказывать обо всем.

— Эти помидоры и яблоки мы носим в подвал. Девушки из старших классов солят помидоры на зиму, а яблоки кладут в ящики и засыпают сухим очищенным песком, — говорила девочка.

Мы с Хуж слушали ее, открыв рты, и уже неизвестно, сколько времени мы просидели бы так втроем, но тут нашу новую знакомую позвали.

— Тамара, эй! Что ты сидишь там? Ведь наше звено не должно отставать от других! — крикнула ей одна из девочек, и Тамара, взяв ведро, побежала в подвал. Вскоре она снова появилась с пустым ведром и опять присела к нам на скамейку.

— Тамара Альборова, эй! Что же ты опять села там? Приглашай лучше девочек к нам на работу. Слышишь, приглашай! — снова закричали Тамаре ее подружки.

Но тут мы увидели бежавшую к нам Зарилю. Я бросилась к ней навстречу. Мы крепко обнялись, потом рассматривали друг друга и смеялись. Хуж снова надула губы. Наверное, ей опять вспомнилось, как мы когда-то бросали ее и уходили играть с Зарилей. Но тут нам было действительно не до нее: мы так давно не виделись, и у нас было много своих разговоров.

— Я слышала, что ты живешь теперь с матерью, — сказала Зариля, — а про техникум я ничего не знала!

— Я тоже не знала, что ты учишься здесь, пока вчера не побывала у вас, — говорила я Зариле. — Ах, какая ты счастливая, Зариля! Я даже завидую тебе. Как у вас тут хорошо и интересно.

— Переходи к нам в ШКМ, — обрадовалась Зариля. Она покосилась на свою сестру, которая до сих пор сидела молча, и добавила: — Если бы ты перевелась сюда, мне тоже было бы легче. А так я что-то не могу привыкнуть. Все-таки мы выросли с тобой вместе, нам было бы лучше вдвоем.

Напрасно Зариля так уговаривала меня, я и сама с удовольствием перешла бы в ШКМ. Я уж подумала об этом, пока мы ждали с Хуж Зарилю. Только вот как быть с документами. Документов-то у меня нет никаких.

— Ну чего же ты задумалась, пойдем к директору, — заторопила меня подруга, не понимая, что меня может удерживать.

Чтобы не огорчать Зарилю, я пошла за ней. Мне уже некогда было рассказать ей о том, как я поступила в техникум без документов. «Будь что будет», — решилась я.

Мы пошли прямо на квартиру к директору школы. Потоптавшись нерешительно у двери, Зариля постучала. Дверь открыла стройная женщина с красивым смуглым лицом.

— Вам нужен Айса Мурзабекович? — спросила женщина.

— Да, позовите, пожалуйста, — попросила Зариля, и я заметила, как от волнения у нее изменился голос. — Это жена директора, — шепнула она мне.

В дверях появился директор.

— Заходите в комнату, — предложил он нам, но мы продолжали топтаться на пороге, не решаясь переступить его.

— Айса Мурзабекович, — Зариля кивнула в мою сторону, — эту девочку зовут Фатимат. Она хочет поступить в нашу школу.

— Вот как! А где же ты до сих пор была, Фатимат? Ведь во всех школах уже занимаются второй месяц?

— Фатимат учится в техникуме, в Эркен-Шахаре, но наша школа нравится ей больше, — старалась изо всех сил Зариля.

— Это еще хуже, — с улыбкой ответил Айса Мурзабекович. — Ведь в техникум собирали учеников по всей области. Разве ее теперь отпустят к нам?

Мне было ясно, что директор, отвечая Зариле, обращался в основном ко мне. Чувствуя на себе его взгляд, я совсем растерялась. Опустила голову. Не знала, куда деть руки, которые что-то очень стали мешать мне. Зариля тоже притихла и теперь стояла словно воды в рот набрала.

Немного помолчав, директор сказал:

— Я согласен принять тебя, Фатимат, но с условием, если в техникуме не будут возражать и отпустят тебя. У нас будешь учиться в пятом классе «А».

Мы так обрадовались с Зарилей, что даже не поблагодарили директора, и, взявшись за руки, побежали в общежитие, где и пробыли до самого обеда. Там я посмотрела, как живет моя подруга, и познакомилась с другими девочками. Время пролетело быстро и мы с Хуж собрались в обратный путь.

Хуж была возбуждена не меньше меня, она всю дорогу вспоминала прошедший день.

— Ой, Фатимат, какие яблоки у них в школьном саду! Какой огород, если бы только ты видела... Когда вы с Зарилей пошли к директору, меня взяла с собой та черненькая девочка Тамара, она все-все показала мне. Ой! Как там хорошо, — восхищалась Хуж.

Она еще болтала с чем-то, но мне было не до нее. Мои мысли были заняты документами. Документов-то у меня не было! Как я буду переходить из техникума в школу?

В доме Хуж меня уже ждала Ханий. Не успели мы войти в дом, как Хуж тут же сообщила:

— Мама! Фатимат тоже будет учиться в ШКМ. Они с Зарилей говорили с директором, и он взял Фатимат в пятый класс.

— Вот хорошо! — обрадовалась тетя Жан. — Глядишь, и Зариля удержится в этой школе, а то очень уж она скучает там.

— Что это значит, Фатимат? — удивилась Ханий.

Я не знала, как объяснить свой поступок, и замямлила:

— Если бы не убежали из техникума Сарат и Куна...

Можно было подумать, что это событие было теперь главным в моей жизни.

Ханий не стала обсуждать мое неожиданное решение. Видимо, поняв, что мне самой надо еще подумать.

Мы попрощались с тетей Жан и зашагали в сторону большой дороги. Пока мы шли и пока ждали попутной подводы, Ханий ни словом не обмолвилась со мной. Молчала она и пока мы ехали до техникума.

И только когда мы вошли во двор техникума, Ханий спросила меня:

— Что же ты будешь делать, Фатимат?

— Не знаю, — неопределенно ответила я.

— Как не знаешь? Раздумала уже?

— Нет, не раздумала, но у меня нет документов, — призналась я Ханий. — В ауле-то я окончила только три класса, а сижу в пятом.

— Как же тебя прислали в техникум с трехклассным образованием? — спросила Ханий.

— Никто не присылал. Я сама приехала. Попросила Петра Ильича, и он разрешил.

Услышав знакомое имя, Ханий оживилась.

— Ты говоришь о секретаре комсомольской организации техникума, да?

Я подтвердила, что речь идет именно о нем.

— Ну ладно, если у тебя такое большое желание, я помогу тебе. Попрошу Петра Ильича. Я его хорошо знаю. Завтра найдешь его утром на спортплощадке и все ему скажешь, а я постараюсь поговорить с ним сегодня.

Ханий не просто обрадовала меня, а словно сняла камень с моей души.

На следующее утро я побежала на спортплощадку.

Увидев меня, Петр Ильич сразу подошел ко мне и, с тревогой заглядывая в глаза, спросил:

— Что случилось, Фатимат?! Ведь ты так хотела учиться! Скажи мне. Ничего не скрывай. Может, ты хочешь вернуться в аул? Как Сарат и Куна?

— Нет, Петр Ильич. Домой я не поеду.

— Куда же ты поедешь, если не домой?

— В ШКМ поеду.

Петр Ильич сразу смягчился:

— Если будешь учиться в ШКМ, то это меняет дело. Я-то боялся, что ты вернешься в аул... Ну, а в ШКМ примут?

— Примут, Петр Ильич. В пятый класс «А».

— Сказали, чтобы приехала с документами?

Я кивнула головой. Петр Ильич успокоил меня:

— Ладно, Фатимат. Я возьму справку, что ты училась здесь в первой подгруппе, и с этой справкой тебя возьмут в школу.

— Ой, спасибо, Петр Ильич! — обрадовалась я и побежала на урок.

Как во сне сидела я в этот день на уроках. Сижу, вроде бы слушаю, что говорит учитель, сама же думаю о Петре Ильиче Кравцове, о Зариле, о новой школе...

Кончился третий урок, а я все сижу, мечтаю. Тут открылась классная дверь, и в нее заглянул Петр Ильич.

— Вот тебе справка, Фатимат. Но смотри, учись серьезно. Не подводи меня.

Я взяла справку:

— Никогда не подведу, Петр Ильич...

— Там работает пионервожатой моя знакомая, Таня Кубрикова, — сказал Петр Ильич. — Мы часто встречаемся с ней в обкоме комсомола. Я буду спрашивать у нее, как ты учишься. — Он пожал мне на прощанье руку. — Ну, счастливо, Фатимат. Напиши письмо, как только устроишься.

Он ушел, а девочки из нашей группы окружили меня и закидали вопросами:

— Зачем к тебе приходил секретарь комсомольской организации?

— Откуда ты знаешь Кравцова?

— Что он говорил? Почему ты молчишь?

Но мне было уже не до них. Кое-как отделавшись от подружек, я быстро собрала книги и выбежала из класса.

Надо было собираться. Мне не хотелось никому объяснять, почему я решила уйти из техникума. Поэтому я торопилась убежать, пока идут занятия.

В чемодан я сложила одежду и книги. Хуже обстояло дело с теплым одеялом и подушкой, которую я взяла у матери. Надо было завернуть подушку в одеяло и крепко связать все это, но чем? Веревки под рукой не было. Тогда я вспомнила, что у меня есть черная лента. Теперь я вполне была готова к побегу, но самое страшное впереди: как мне выйти незамеченной с чемоданом и таким большим узлом на плече?

Сначала пришлось выйти на разведку. Нет. Все пусто. Спокойно. Можно идти с вещами.

Я вернулась в комнату, подхватила узел, чемодан, вышла во двор. Посмотрела направо, потом налево, быстро пошла к воротам. Не успела пройти и половину пути, как вдруг слышу мужские голоса. Ничего не поделаешь, пришлось прятаться за кирпичами. Но проходили мимо строители, им вовсе было не до меня, и испугалась я напрасно. Когда они прошли, я вышла из своего укрытия, мне даже смешно стало, и все-таки от страха я почувствовала какую-то слабость. Постояв еще немного, я собралась с силами и проскочила в ворота. Когда техникум остался далеко позади, я вздохнула совсем свободно. Будто кто снял с моих плеч мешок соли. Я так обрадовалась, что меня никто не видел, что решила не ходить на элеватор в поисках подводы. Прямо пошла на дорогу, которая соединяла все аулы, расположенные на левом берегу реки Инжик.

Идти было хорошо. Я даже не чувствовала тяжести чемодана и узла.

Теперь можно было и отдохнуть. Я поставила чемодан, сбросила с плеча узел с одеялом и подушкой. Плечи побаливали. Это только сгоряча моя ноша показалась мне легкой. Отдохнув немного в тени, я снова пошла вперед. Так с небольшими остановками дошла я до ногайского аула Икон-Халк. Икон-Халк растянулся вдоль дороги, он показался мне тогда самым длинным аулом на свете. Мой путь становился все труднее и труднее. Силы оставили меня. И тут еще, как назло, все подводы шли мне навстречу, ну, хоть бы одна подвода догнала меня! Ни одной попутной подводы!

Наконец бесконечно длинный аул остался за моей спиной. Теперь надо пройти несколько километров полем, и я буду дома у матери.

Однако меня поджидали новые испытания. Тучи, которые собирались на западе, будто подкарауливали тот момент, когда я выйду в поле. Они сразу заволокли небо и почернели. Прокатились первые раскаты грома, и над моей головой вспыхнула золотым деревом молния. Начали падать первые редкие капли дождя. Я посмотрела на небо, и мне стало страшно: можно было подумать, что черные тучи вот-вот опустятся на землю, окутают ее мраком.

Теперь было ясно, что пойдет тот сильный проливной дождь, который так часто бывает у нас в горах. Я была одна в открытом поле. Вокруг не было видно ни одной живой души. Даже птицы попрятались перед грозой.

Редкие капли зачастили, вот уж дождь полил, как из ведра, но я еще шла вперед, хотя мои ноги становились все тяжелее и тяжелее. Мокрое одеяло придавливало меня к земле, чемодан тянул в сторону. Молния наводила на меня ужас. Но все-таки я упорно шла и шла. Это уж потом осенила меня счастливая мысль — сесть на чемодан и укрыться одеялом. Сидеть под одеялом было даже весело. Я выглядывала из-под него, как из-под крыши.

Не знаю, сколько времени просидела я под своим красным сатиновым одеялом, но где есть начало, там есть и конец. Дождь неожиданно перестал, засветило солнце, и я готова была идти дальше, если бы не мой груз.

Промокшее насквозь одеяло стало тяжелее камня, не знаю, что бы я стала делать, если бы не увидела вдалеке быков. Настроение у меня поднялось. Наконец-то показалась первая попутная подвода!

— Ты в какую сторону держишь путь, дочка? — спросил возница. — Если по пути, садись, подвезу.

Он спрыгнул с подводы и подошел ко мне.

— Эй-е! — засмеялся он. — Как видно, весь ливень прошел через твое одеяло! — Он поднял его и развесил на драбине так, чтобы вода стекала с него. Потом поставил чемодан и положил на него подушку. — Садись, не робей! — пригласил меня погонщик быков, и я села.

Ехали мы все время молча, если не считать обращения погонщика к волам:

— Цоб, цобе-ей...

Затем он прервал наше молчание и спросил у меня:

— Чья же ты дочка?

Я согласна была снова тащить на себе свое мокрое одеяло, только бы не отвечать на этот вопрос. Дело в том, что многие знали Орзаноковых по Большому аулу.

«Ну, вот... сейчас начнутся расспросы, — подумала я. — Как да почему?» Но делать было нечего. Меня спрашивал старший, и я должна была дать верный ответ.

— Я дочь Орзаноковых, — сказала я ему.

— Каких Орзаноковых? У которых была кузница, да? — Теперь он рассматривал меня внимательно, и глаза его потеплели.

Напоминание о кузнице взбодрило меня, и я стала разговаривать с ним охотнее.

— Да, у которых была кузница.

— Ты не дочь покойного Мурата?

— Да, я дочь Мурата. Остановите, пожалуйста. Я здесь сойду, уже доехала, — сказала я.

Он остановил быков, помог мне сойти и покачал головой:

— Как я сразу не догадался, кто ты... Ты ведь так похожа на своего покойного отца. — Меня зовут Таркан. Я был другом твоего отца.

— Я знаю. Мне о вас рассказывали.

— Да, твоя мать, наверное, говорила обо мне.

Но он ошибался. Моя мать никогда не говорила о нем.

— Мне рассказывала о вас моя покойная бабушка, — ответила я.

— Сколько хороших людей унесла из жизни неразборчивая смерть... — огорчился Таркан. — Пусть аллах пошлет твоей бабушке покой на том свете. В жизни она перенесла много страданий... Что стоило потерять, бедной, такого сына, как твой отец? Десять лет не был я в этих местах. Передай привет своей матери и скажи ей, что я уже вернулся в Большой аул. Возьми это. Пусть мать что-нибудь купит тебе, — Таркан протянул мне деньги, но я испуганно отошла от него и спрятала руки за спину. — Возьми, не обижай друга своего отца, — сказал Таркан и насильно сунул мне деньги в руку.

Попрощавшись со мной, Таркан поехал дальше.

Я долго еще стояла у дороги и смотрела ему вслед. Но вот подвода исчезла за поворотом, и я подхватила свои вещи. Надо было идти к матери.

Встретила она меня неласково. Даже не спросила, как я добиралась до аула в такой дождливый день. Как только я переступила порог дома, она стала отчитывать меня. Голос матери был строгим:

— Я знала, что ты не удержишься там. А ведь как рвалась? — выговаривала мне мать. — Почему ты не приехала с Сарат и Куной?

Настроение у меня испортилось. Напрасно я торопилась домой. И не стоило, конечно, рассказывать матери о встрече с Тарканом. Вряд ли это обрадует ее.

— Ты посмотри, как она вымазала одеяло, — продолжала отчитывать меня мать. Она жалела одеяло, а не меня. Вообще мне давно казалось, что мать относится ко мне хуже, чем к остальным своим детям. Раньше я старалась не замечать этого, но в этот день я обиделась на нее и решила, что ничего не стану ей говорить о школе крестьянской молодежи. Не сказала я и о деньгах, которые дал мне Таркан, вообще кое-как дотянула до вечера и легла спать, как говорится, с камнем на сердце. Всю ночь мне снились страшные сны.

Проснулась я рано. Дождавшись, когда мать пошла выгонять со двора корову, я сейчас же встала и решила потихоньку уйти в ШКМ. Я быстро собралась, взяла чемодан, но мне помешал младший брат.

— Ты куда уходишь, Фатимат? Я тоже с тобой пойду, — захныкал он.

— Иди ложись, маленький. Я сейчас вернусь, — пыталась я успокоить его. Только из этого ничего не вышло.

— Почему ты берешь чемодан? — расплакался он.

Надо было как-то выходить из положения, и я сказала ему:

— Не плачь. Я дам тебе денег, и ты купишь себе конфет. Вот откроют магазин, и ты выберешь себе, каких только захочешь. — Я взяла рубль из тех денег, что мне дал Таркан, и дала его братишке.

Малыш успокоился и уже начал строить планы:

— Я конфет никому не дам. Сам буду есть и тебе оставлю. — Он снова залез на кровать, укрылся одеялом, а я тем временем быстро вышла из дому.

* * *

В этот день идти было гораздо легче: теперь у меня был только один чемодан. С одеялом и подушкой я решила больше не связываться. У меня теперь были деньги, я могла бы подъехать к школе на машине, но — увы! Все двенадцать километров мне пришлось пройти пешком: ни одна попутная машина не подобрала меня.

К обеду я уже была в школе крестьянской молодежи.

Когда я увидела, что в школьном дворе бегают ученики, я почему-то оробела и постояла немного в нерешительности у ворот, но потом все-таки решилась и толкнула калитку.

Я искала глазами Зарилю, но в это время ко мне подбежала Тамара. Подхватив мой чемодан, она потащила меня к общежитию. А там поднялся переполох. Мои новые подружки стали переставлять койки, чтобы освободить мне место рядом с Зарилей. Это взволновало меня, и я попросила:

— Не надо, девочки, передвигать койки. Я согласна спать рядом с любой из вас.

— Тогда ты поставишь свою около моей. Только около моей! — сразу обрадовалась Тамара и освободила место около себя. В это время вошел мужчина высокого роста. Девочки сразу окружили его и наперебой стали просить у него, чтобы он поскорее выдал мне все, что надо.

— Это из-за тебя эти сороки так шумят сегодня? — сказал он. — Ладно. Раз так просите, придется дать ей койку и постель. А как ее зовут? Если мне не понравится имя, я, может быть, еще передумаю, и ей придется спать на полу, — большой мужчина все еще смотрел на меня серыми улыбающимися глазами. Я покраснела до ушей и опустила голову. Мои глаза остановились на его больших ногах.

«Наверное, он сорок шестой размер ботинок носит. Он нарт», — подумала я.

— У нее красивое имя. Ее зовут Фатимат. А теперь дадите? — сказала Тамара.

— О, это действительно красивое имя, — закивал головой высокий человек. — Так звали дочь пророка Магомета. Раз так, придется дать ей самую хорошую койку. Пойдемте, — и большой мужчина направился к выходу. За ним пошли три девочки. Они сказали, что сами принесут мне все необходимое. Я с облегчением вздохнула. Ко мне подошла Тамара и обняла меня за плечи.

— Это наш завхоз Хамзат, — улыбнулась она. — Он всегда так шутит с нами. Ты не бойся его. Он хороший. И его жена тетя Нина тоже хорошая. Она такая же большущая, как он сам.

— Большие, как нарты, да? — сказала я, и мы с Тамарой засмеялись.

— А нам на Октябрьские праздники выдадут новые ботинки. Хамзат уже привез их из города. Я своими глазами видела, — сообщила Тамара и невольно посмотрела на мои самодельные истоптанные чувяки. Я ничего не успела ответить, потому что в комнату с шумом вошли девочки, которые тащили койку и постельное белье.

— Поставьте сюда. Вот так, — распоряжалась Тамара, а я стояла за ней и молча наблюдала, будто все это и не касалось меня.

— Вот тебе наволочка, вот две простыни, вот байковое одеяло, Фатимат. А эту наволочку надо набить соломой и будет матрац, — говорила одна из трех девочек, которые принесли мне койку.

С этого дня началась моя новая жизнь в школе.

На другой же день вместе со всеми я пошла работать после уроков на пришкольный участок. Сколько капусты, помидоров, огурцов, картофеля уродилось в то лето! Работала я с удовольствием, потому что привыкла к труду с детства. С учебой, правда, было сложнее.

Я поступила в школу с опозданием на два месяца да к тому же закончила в ауле всего три класса. Очень я боялась тогда уроков географии и русского языка. Учительница Дора Ивановна пока не торопилась спрашивать меня по русскому языку, а вот учитель географии опередил всех и решил «прощупать» меня буквально через несколько дней после моего поступления в ШКМ.

— А ну-ка, иди к доске и расскажи нам прошлый урок, — сказал он, указав на меня пальцем, будто у меня не было ни имени, ни фамилии.

Я сидела в среднем ряду за последней партой, потому что пришла в класс после всех. Желая узнать, кого потревожил указательный палец учителя, все, сидящие впереди меня, повернулись в мою сторону. Я сразу встала, но идти к доске через весь класс боялась.

— Иди, что же ты стоишь? — шепнул мне рослый мальчик, который сидел со мной за партой.

«Все хотят узнать, как я разбираюсь в географии», — подумала я, покраснела и все еще не могла сдвинуться с места.

— Разве я не с тобой разговариваю? — недовольным голосом снова обратился ко мне учитель. — Иди к доске.

Я вышла из-за парты и медленно пошла по классу. Мне хотелось хоть немного оттянуть время, потому что карты я боялась, как огня.

— Возьми указку и покажи Онежское озеро, — сказал учитель, когда я подошла к доске. Первую половину его указания я выполнила быстро, взяла указку со стола, а со второй было хуже: где я могла найти Онежское озеро? Я до сих пор ни разу не слышала, что на свете есть такое озеро... Лучше было бы, если бы его не было вообще... Молча стояла я у доски. На первых партах забеспокоились ученики, начали подсказывать мне:

— Выше, смотри выше... Около Петрозаводска...

— Ниже Финляндии, — подсказали мне.

Это опять не спасло меня. Мне было все равно, что Петрозаводск, что Финляндия. Я понятия не имела, как можно найти их на карте.

— Кто покажет Онежское озеро? — обратился учитель к классу.

Многие подняли руки. Учитель посмотрел на них, потом на меня.

«Видишь, все знают, где находится Онежское озеро. Только ты одна не знаешь», — говорил мне его многозначительный взгляд.

— Иди, Ахмед, — учитель обратился к тому высокому ученику, с которым я сидела на последней парте.

Ахмед взял у меня указку и показал Онежское озеро.

— Садись, Ахмед, — сказал учитель довольным тоном.

Ахмед снова вручил мне указку и сел на свое место. Я рассердилась на него.

«Посмотрела бы я, как ты покажешь Онежское озеро, если бы не учился в четвертом классе», — думала я, будто это он был виноват в том, что после окончания третьего класса я вдруг оказалась в пятом.

Учитель еще не собирался оставлять меня в покое. Он надеялся, что я что-нибудь да знаю. Но я быстро разубедила его в этом.

— Ну, а теперь покажи Ладожское озеро, — попросил меня учитель.

Я снова молчала.

— Около Ленинграда... Там же, где первое, — снова пытались помочь мне с первой парты, но я была ко всему безучастна.

Опять кто-то взял у меня указку и показал Ладожское озеро.

— Иди, садись, — сказал учитель глухим голосом. — Надо знать карту, Фатимат. Сейчас я оценку тебе не поставлю, но на следующий раз спрошу обязательно.

Учитель стал объяснять новый урок, а я села на свою последнюю парту и совсем расстроилась. Теперь, когда все уже позади, я снова и снова переживала мучительную неловкость.

«Пусть спросит, — думала я. — Теперь я знаю, где находятся эти озера. Теперь я не забуду их никогда в жизни».

Еще беспокоило и то, что в нашем классе учился Темир. Как-то он дал мне большое красное яблоко.

Случилось это так: вечером, перед ужином, я играла во дворе со своими новыми подружками. В это время из сада вышли мальчики, которые как раз закончили работу — собирали яблоки. Некоторые из них держали по одному, по два хороших яблока, но такого красного, красивого яблока, как у Темира, не было ни у кого. Все девочки, кроме меня, кинулись к нему и наперебой кричали:

— Темир! Дай яблоко!

Темир держал яблоко высоко над головой и, не обращая ни на кого внимания, шел прямо ко мне. Затем он обернулся к атакующим его девочкам и сказал:

— Это яблоко я отдам новенькой девочке. Она стоит тихо, а вы все кричите.

Но я не собиралась брать это яблоко. Окружившие нас девочки ждали, что будет дальше.

— Возьми, Фатимат, не стесняйся. Это яблоко я принес только для тебя, — сказал Темир.

Девочки снова расшумелись, а Темир все еще протягивал мне яблоко.

Не знаю, что меня толкнуло, то ли любопытство и крики девочек, то ли удивительно красивые глаза Темира, но яблоко я взяла.

Темир быстро отошел, а девочки опять закричали ему вдогонку:

— Понятно, Темир, понятно! Теперь мы знаем, почему ты дал ей яблоко!

С тех пор все стали говорить, что Темир любит Фатимат, он дал ей большое яблоко. Темир не возражал, не защищался. Он только улыбался и смотрел на меня. Я же краснела в такие минуты, как перец, и оправдывалась тем, что яблоко я потом разделила с подругами.

В душе-то я, конечно, считала, что лучше, красивее Темира никого нет в нашем классе. Правда, в старших классах было много хороших ребят, но все они были уже взрослыми и смотрели на нас свысока. К тому же почти все они были общественниками, и казались мне несколько заносчивыми. Ни с кем из них я не разговаривала, а после сегодняшнего случая на уроке географии не собиралась разговаривать и с Темиром тоже.

Мне все думалось, а вдруг он скажет:

— Ну, что же ты? Приехала учиться, а сама ничего не знаешь...

В этот вечер я не пошла ужинать из-за этих озер, не играла с девочками во дворе, вообще замкнулась. Решила сесть как следует за книги. Кончалась вторая половина первой четверти, и я волновалась, как-то еще пойдут мои дела по русскому языку?

* * *

Предчувствия мои оправдались. По русскому языку я безнадежно отстала, писала с ошибками и в четверти получила неудовлетворительную оценку.

Со страхом думала я о заседании ученического комитета, на который меня должны были вызвать как неуспевающую ученицу.

И этот день настал.

Нас вызывали по одному человеку. Несмотря на то что товарищей по несчастью у меня было много и очередь у двери была большой, меня вызвали очень быстро. Будто бы я стояла под дверью и мечтала об этом.

Просунув свою прилизанную голову в полуоткрытую дверь, ученик седьмого класса член учкома Али Казаноков, как мне показалось, умышленно растянул мою фамилию:

— Орзано-окова, заходи, — сказал он каким-то противным голосом.

Услышав его, я посмотрела вокруг печальными глазами, и по спине у меня пробежали мурашки.

Как это я раньше не знала, что Али уже успел пролезть в учком? Черный, сухопарый Али, который всегда слишком много воображал о себе, хотя ничем не отличался от остальных ребят старших классов... Когда его успели избрать в учком? И кто это придумал, чтобы этот Казаноков был в учкоме?

Все эти мысли теснились у меня в голове, пока я открывала дверь и шла к столу, где заседали члены учкома. У меня прямо потемнело в глазах, когда за столом я увидела еще и учителя географии Калабека. Правда, по географии я теперь успевала, но присутствие учителя почему-то совсем расстроило меня.

Очнулась я от сурового голоса председателя ученического комитета.

— Почему ты не успеваешь по русскому языку? Хочешь, чтобы тебя исключили из школы? — сердито спросил он меня.

Вспыхнув до корней волос, я уже поняла, что ни на один вопрос отвечать не буду.

Председателем ученического комитета был совсем взрослый парень, которого сначала я принимала за учителя. Он никого не боялся и вел себя как хозяин ШКМ. Всюду только и говорили:

— Казий Бесленеев...

— Казий Бесленеев сказал...

— Казий Бесленеев решил...

Он очень гордился этим и прямо-таки давил всех своим авторитетом.

Тогда ему было больше двадцати лет. На красном угристом лице возвышался большой нос, коротко остриженные, редкие волосы едва прикрывали макушку.

Я стояла молча и удивлялась, почему такой взрослый человек задает мне эти странные вопросы. Ведь это ясно, как белый день. Раз я не успеваю по русскому языку, значит, я не знаю его. И не могла знать, потому что у нас в ауле никто не говорил по-русски.

Бесленеев что-то еще хотел сказать мне, но его перебил учитель географии. Он попросил:

— Дайте мне ведомость успеваемости пятого класса «А».

— Почему ты стоишь, будто в рот воды набрала? — снова стал наседать на меня Казий. Я по-прежнему молчала, и он совсем разозлился. — Не хочешь учиться? Тогда мы попросим директора, чтобы тебя исключили из школы.

Я стояла едва сдерживая слезы. Учитель все еще рассматривал ведомость. Потом он отложил ведомость в сторону и обвел строгим взглядом всех, кто сидел за столом. Все молчали.

Калабек помедлил еще немного и спокойно спросил членов учкома:

— Я удивляюсь, для чего вы проводите ваши заседания? С какой целью вызываете отстающих? Чтобы исключать их из школы? Или чтобы помочь им?

Я сразу насторожилась. Кажется, ветер переменился, и напрасно я так боялась Калабека.

— Так она же молчит. Даже ничего не хочет пообещать, — стал оправдываться Казий.

— А какое обещание ты хочешь услышать, если она не знает русского языка? Орзаноковой надо помочь, а не исключать из школы. Закрепите-ка ее за Ахмедом. Он хорошо успевает по русскому языку.

Как я была благодарна учителю Калабеку! И все-таки я по-прежнему молчала, стараясь не смотреть на Казия Бесленеева и Али Казанокова, я их просто ненавидела тогда.

— Иди. Мы закрепили тебя за Ахмедом. Он тебе поможет по русскому языку, — уже заметно мягче сказал Казий, но голос его все равно казался мне суровым. — Если ты не будешь успевать и во второй четверти, — предупредил меня председатель учкома, — мы отберем у тебя все вещи, которые ты получила в ШКМ.

Учитель посмотрел на него строгими глазами и покачал головой.

Я вышла и молча пошла в общежитие.

Слова Казия поразили меня. Разве те, кто не успевает по одному предмету, такие уж преступники? Что же, они должны ходить без пальто и ботинок? Почему Казий имеет право отнимать у них вещи? Ведь я первый раз в жизни надела то пальто, которое мне дали здесь, в школе? До этого у меня никогда не было пальто!

В общежитии я бросилась на свою кровать и зарылась головой в подушку. Мне хотелось плакать.

— Ну, чего ты расстраиваешься? — успокаивала меня Тамара. — Казий сам едва тащится на удовлетворительных отметках. Нашла кого слушать! Не беспокойся. Ничего у тебя не отнимут. Казий просто припугнул тебя, чтобы ты лучше старалась.

Зариля тоже жалела меня:

— У Казия руки коротки. Он только задается. Разве это он одел нас с ног до головы? Советская власть одела...

Девочки так переживали за меня, что я чуть не созналась им в том, что окончила всего три класса в своем ауле. Но я сдержалась, и мой секрет остался нераскрытым.

Теперь девочки носили мне обеды в общежитие, потому что я ни за что не хотела показываться в столовой, на переменах я не выходила из класса, а с Ахмедом, к которому меня прикрепили для занятий по русскому языку, я даже не разговаривала, хотя он сидел со мной за одной партой.

Однако это не смутило его. Через два дня он сказал мне:

— Пообедай, Фатимат, и сразу приходи в класс. Будем заниматься русским языком.

«Когда это он стал учителем? Тоже задается. Радуется, что ему дали такое поручение...»

Я посмотрела на него недружелюбно, по-прежнему не сказала ему ни слова и ушла к себе в общежитие.

В тот день я вовсе не собиралась заниматься с Ахмедом, но он сам зашел за мной.

— Эй, сколько надо тебя ждать, а? — спросил Ахмед, просунув голову в полуоткрытую дверь нашей комнаты. Пойдем скорее, будешь диктант писать.

Начиная с этого вечера, уроки русского языка мы готовили вместе с Ахмедом. И все-таки контрольный диктант я снова написала плохо. Сделала много ошибок, получила неудовлетворительную отметку.

Во второй половине четверти вся школа стала готовиться к Новому году. Но меня не интересовали новогодние хлопоты: я уже поняла, что не буду успевать по русскому языку и во второй четверти. Раз так, какой уж тут новогодний праздник?

Кроме того, у меня были и другие печали: я не знала, куда мне ехать на зимние каникулы. Мать сердилась на меня за то, что я без ее разрешения уехала в школу, так что у нее мне делать было нечего. В Большой аул меня тоже не тянуло. Кто теперь там ждет меня? Одна, совсем одна...

Можно было подумать, что Зариля угадала мои невеселые мысли.

— Давай поедем в Новый аул к моим родителям, — предложила мне Зариля. — Там будет весело. Женится мой дядя по матери, и у нас свадьба, — сказала Зариля.

Я с облегчением согласилась. Теперь меня угнетало только одно — «неуд» по русскому.

К Новому году нас одели с головы до ног. Когда мы приехали в Новый аул, на нас смотрели с радостным удивлением.

— Как хорошо, что есть такая ШКМ. Побольше бы таких школ, где дети работают и учатся.

Мы с Зарилей гордились, что нашу школу так хвалят. Мне было, правда, не по себе от того, что я не успевала в первом полугодии, все почему-то думала, что об этом знают все люди Нового аула. Я решила теперь заниматься русским языком и днем и ночью.

Пролетели копоткие дни зимних каникул, мы снова собрались с Зарилей в ШКМ. Как радостно было вернуться в свое общежитие, набить матрацы свежей соломой, шумно убрать свою большую продолговатую комнату! Мы рассказывали друг другу всякие новости, показывали свои скромные обновки, новогодние подарки, делились лакомствами, привезенными из аулов.

В первый день занятий мы писали сочинение на тему о том, кто как провел каникулы. Об этом сочинении я говорю с особым чувством радости: не знаю, как это получилось, но сочинение я написала на «удовлетворительно»... Это настолько окрылило меня, что теперь я прямо не расставалась с учебниками. Когда третья четверть стала подходить к концу, было ясно, что я буду в числе успевающих. Это была уже совсем другая жизнь! Я играла с девочками на просторном школьном дворе, с чувством полной победы и независимости проходила мимо Али и Казия. Теперь-то они уж не смогут позвать меня на заседание ученического комитета! Теперь им не за что ругать меня.

А тут я еще узнала, что меня включили в список дежурных по школе. Я прямо ликовала. Ведь в этот список заносили только хороших учеников! Правда, у меня еще были две удовлетворительные оценки, но все-таки я была в этом списке. Теперь я с нетерпением ждала того дня, когда мне доверят дежурство по школе.

Дежурному по школе подчинялись все ребята, которые работали в столовой, на кухне. Кроме того, дежурный делал подъем в шесть часов, следил за тем, как проходит утренняя гимнастика. Короче говоря, от подъема до отбоя дежурный отвечал за полный порядок в школе.

Получив после отбоя горн и некоторые советы от своего предшественника, я пошла к сторожихе и попросила, чтобы она разбудила меня в половине шестого.

Сторожиха обещала мне:

— Ладно. Я тебя обязательно разбужу.

Успокоившись, я пришла в общежитие и легла спать. Пионерский горн покоился у меня под подушкой. Но мне не спалось. Я часто вскакивала, смотрела на часы, но они совсем не торопились.

Наконец я все-таки заснула. Не знаю, сколько времени я спала, но когда я снова открыла глаза, в нашей комнате было совсем светло.

Я подумала, что сторожиха забыла про меня. Не разбудила. Рассердившись на нее, я быстро оделась, схватила гори и выбежала на балкон.

Во дворе было уже совсем светло, я приложила к губам горн, и утреннюю тишину нарушили знакомые звуки подъема: «Тра-тата! Тра-тата!» Через несколько минут все четыре взвода нашей ШКМ были выстроены на физплощадке. Я тоже спустилась вниз, чтобы посмотреть, как будет проходить утренняя зарядка.

Сначала все шло хорошо. Ребята сделали все упражнения, прошли строем, пробежались по двору. Первый взвод Умара Хабекова добежал до конца аллейки и уже было возвращался назад, но вдруг — что такое? Будто только что было совсем светло, а теперь даже не различишь ребят... Я смотрела на потемневшее небо с ужасом и думала, что сейчас пойдет проливной дождь, но ничего подобного не случилось, только темнота становилась все плотнее.

Ко мне подошла сторожиха.

— Фатимат, — спросила она, — ты почему так рано подняла ребят? Боялась, что я не разбужу тебя, да?

— Я думала, уже утро, — тихонько оправдывалась я. — Ведь было совсем светло. — Я готова была провалиться сквозь землю. Куда теперь деваться от ребят? А член учкома Казий? Теперь он немедленно вычеркнет меня из списка дежурных по школе. Тут-то он не прозевает... Я терзалась все больше и больше.

О том, как я подняла всю школу ни свет ни заря, говорили еще долго. Стоило мне появиться где-нибудь, как тут же начинались шутки. Сначала я сама поддерживала эти разговоры, потом они надоели мне, и я стала пресекать их, но это не помогало — разговоры все-таки шли еще долго.

Но вот наступила чудесная, теплая весна, и у нас появились совсем другие заботы.

Пошли слухи о том, что в нашей школе летом будет находиться областной пионерский лагерь. Эта весть обрадовала нас, каждому захотелось попасть в этот лагерь и провести в нем летний отдых.

— В пионерский лагерь будут брать только тех, кто закончит учебный год с хорошими отметками, — как-то сообщила нам Тамара. Тут уж все мы взялись основательно за учебники.

Со своими учебниками я в эти дни пропадала в сиреневой аллее. Сяду на скамью, обложусь учебниками и учу уроки.

Вскоре к нам зачастили из города всякие комиссии: осматривали классные комнаты, наше общежитие, подсобные помещения. Члены комиссии что-то записывали в свои блокноты, переговаривались.

В тот день, о котором я хочу рассказать, в нашей школе тоже была комиссия. Приехавшие из города осматривали спортивную площадку. Мы сидели под большим ореховым деревом и повторяли ботанику. Экзамен должен был начаться во второй половине дня, и хотя мы знали, что перед смертью не надышишься, все-таки еще и еще раз просматривали свои учебники.

К нам подошла пионервожатая Татьяна Тимофеевна Кубракова.

— Ну, как, девочки, все повторили? — спросила она, и мы обрадовались, окружили ее. Теперь можно было отвести душу, и Зариля тут же стала жаловаться:

— Ой, Татьяна Тимофеевна, если бы вы знали, как мы боимся экзамена!

— А чего вам бояться? — успокаивала нас пионервожатая. — Знаете вы ботанику.

— Татьяна Тимофеевна, — поинтересовалась Тамара, — зачем приехала эта комиссия? Уж не к нам ли на экзамен?

— Типун тебе на язык, — набросились на Тамару. — Тут и так дрожишь, а ты такую беду зовешь на нашу голову!

— Нет, не беспокойтесь, — засмеялась Татьяна Тимофеевна. — Комиссия приехала по вопросу организации пионерского лагеря. Вам волноваться нечего. Могут, конечно, зайти и на экзамены эти люди. Но вам правда бояться нечего, ведь вы повторили весь материал. Не так ли?

— Ой, девочки... ой, я уже все забыла, — опять захныкала Зариля.

— Ну, ну, без паники, без паники... Все будет хорошо, — успокоила ее Татьяна Тимофеевна и пошла в сторону общежития.

Как всегда, я смотрела ей вслед, любуясь ее длинными, туго заплетенными косами. Была она очень красивой, стройной девушкой, наша Татьяна Тимофеевна. Мне во всем хотелось быть похожей на нее, но некоторым девочкам она не нравилась. И вот почему. За Кубраковой ухаживал наш учитель Адильгерий. Многие мои подружки были по-детски влюблены в него, вот им и не нравилась наша пионервожатая.

Говорили, что Адильгерий Магометович Нартбиев окончил техникум лесной промышленности в городе Орджоникидзе, мать его тоже училась в Киеве, закончила женскую гимназию, против воли родителей вышла замуж за офицера царской армии и убежала к горцам на Кавказ.

Теперь она работает учительницей в ауле, и ее сын Адильгерий с восьми лет пошел в школу. В двадцать лет он стал учителем труда.

В нашей школе в шестом и седьмом классах учились ребята, которые были даже и постарше Адильгерия, так что они завидовали своему учителю. К тому же он был очень красивым, наш Адильгерий. Высокий, стройный, глаза голубые, как небо, волосы черные, как ночь. По обычаю черкесов мы звали его просто по имени — Адильгерий, и когда вечером он садился с гитарой на длинную скамейку у входа в сиреневую аллею, его окружала целая толпа учеников. Адильгерий хорошо играл и на балалайке. Конечно же, я тоже была в числе тех девочек, которые «теряют» на его уроках карандаши, «не умеют» вытаскивать стружки из рубанка, но все это не мешало мне с уважением относиться к Татьяне Тимофеевне.

— А все-таки красивая у нас пионервожатая, — сказала я, любуясь уходящей Татьяной Тимофеевной.

— Нет, она мне не нравится, — ответила Зариля.

Тамара тоже поддержала ее.

— Очень уж высокая Татьяна Тимофеевна. Говорят, человек до двадцати пяти лет растет. Что, если она будет еще выше?

Мы поспорили. И тут нас стали вызывать на экзамен. Споры сразу прекратились. Все побежали в здание школы, столпились у двери класса, где начался экзамен по ботанике. Кое-кто успел заглянуть в дверь, я не решалась, стояла в стороне.

— Пропали мы, Фатимат, — подошла ко мне Зариля. — Говорят, за столом какой-то мужчина сидит. Из города... А нам с тобой заходить сейчас, мы ведь по списку почти первые!

Не успела я ничего ответить Зариле, а тут Тамара бежит:

— Ой, девочки! Это сам секретарь обкома комсомола сидит. Что делать будем? Сейчас нас вызывать будут, а я от страха уж и забыла все. Голова, как пустая тыква, честное слово! — Тамара даже пощупала свою голову.

Я тоже приуныла. А вдруг он вопросы трудные задавать будет? Ботанику-то я хорошо повторила, да ведь кто знает? На экзаменах всякое бывает...

Тут нас пригласили в класс.

Я захожу первой, смотрю, а за столом Петр Ильич Кравцов сидит. Я прямо своим глазам не поверила. Даже остановилась на пороге. Надо идти к столу, где разложены экзаменационные билеты, а я шага не могу сделать. Из этого состояния меня вывел голос учителя.

— Иди, Фатимат, возьми билет, садись за парту, обдумай все как следует. Приготовься отвечать.

Я еще стояла у порога, не знала, куда деть руки.

Учитель снова позвал меня, и я нерешительно подошла к столу, взяла билет и села за парту. Первые несколько минут я думала только о том, что теперь скажу Петру Ильичу? Ведь я обещала ему написать письмо, а сама не написала. Разве он теперь узнает, что я несколько раз, особенно когда мне было трудно, писала ему, но письма не отсылала, уничтожала их. К тому же я еще и боялась, что в них будут ошибки.

«Что теперь делать? — думала я. — Сказать ему об этом или промолчать?» Петр Ильич заметил, что я совсем не смотрю на билет, встал и подошел ко мне.

— Что с тобой, Фатимат? Почему ты не готовишься к ответу? — Он с улыбкой посмотрел на меня, подбодрил. — Не робей, ты должна ответить лучше всех. Я в этом уверен.

Потом он подошел к Тамаре, которая сидела справа от меня.

Я взяла свой билет. Прочитала вопросы. Они были легкими. Отвечала я на билет хорошо, только волновалась, конечно.

Когда кончились экзамены, мы снова столпились у двери класса, стали ждать, когда скажут оценки. Из класса вышел Петр Ильич, мы сразу окружили его.

— А кто же из вас останется в пионерском лагере? — вдруг спросил Петр Ильич.

— Еще точно не решено, кто останется в лагере, — улыбнулась Татьяна Тимофеевна. — Отличники учебы уж обязательно останутся.

— А ты не отличница, Фатимат? — спросил меня Петр Ильич.

— Нет, Петр Ильич. У меня даже «уд» по русскому, письменному.

— Говоришь, «удовлетворительно» по русскому? — переспросил он.

— Да, по письму.

— Это ничего, Фатимат. Читай побольше книг.

— Фатимат у нас молодец, Петр Ильич. Она была неуспевающей в начале года, а заканчивает его хорошей ученицей. Я думаю, ее обязательно оставят в пионерском лагере, — сказала Татьяна Тимофеевна.

— Фатимат просто умница, если с трехклассовым образованием сумела догнать своих учеников в пятом классе, — ответил Петр Ильич.

Я обомлела. Что теперь будет? Петр Ильич выдал мой секрет! Что, если теперь меня исключат из школы? Ведь я обманула всех!

Я стояла ни жива ни мертва. Но слова Татьяны Тимофеевны успокоили меня:

— Конечно, знаю. Вы как-то говорили мне об этом и еще спрашивали, как она учится. Успевает ли? — ответила ему Татьяна Тимофеевна абсолютно спокойно.

— Вот видишь, я все время интересовался тобой, Фатимат, а ты мне даже письмо не написала, — улыбнулся Петр Ильич.

Я уже хотела сказать, как писала ему письма, но из-за ошибок стеснялась отсылать их, но тут экзаменатор открыл дверь и сказал:

— Заходите в класс, ребята. Сейчас вам зачитают, кто какие получил отметки.

Мы попрощались с Петром Ильичом и вошли в класс. Так я и не успела ничего сказать ему.

Через день состоялась общешкольная линейка. Директор подвел итоги, поздравил нас с окончанием учебного года. После директора слово дали пионервожатой Татьяне Тимофеевне Кубраковой. Она тоже поздравила нас и зачитала список пионеров, которые оставались на лето в пионерском лагере. Среди них была и я.

* * *

В первый поток съехались четыре пионерских отряда. Я была в первом отряде. Это было большой удачей для меня, потому что пионервожатым у нас был Мухамед Трамов. Я была бесконечно рада этому, так как вторым отрядом командовал Али Казаноков. Только еще не хватало снова попасть под его начало! Он и так повымотал мне душу за зиму со своими заседаниями учкома.

От Татьяны Тимофеевны мы узнали, что открытие лагеря будет проходить торжественно и что поднятие флага поручено пионеру нашего отряда Володе Юхину. Мы уже видели Володю. Он приехал в лагерь из городской школы, был отличником с самого первого класса. Ну, конечно же, мы завидовали Володе. Еще бы! Будет поднимать флаг на торжественной линейке!

На вид Володя был, как говорят, почти как мальчик с пальчик. Ходил в коротких синих штанах, в белой рубашке. Его пионерский галстук был самым ярким. Ни у кого не было такого галстука, потому что Володе подарили его, когда он был прошлым летом в каком-то другом пионерском лагере.

Галстук у Володи был из тонкого алого шелка, а у нас галстуки были просто сатиновые. Нам оставалось только помечтать о таком галстуке, как у Володи.

В день открытия лагеря нам выдали новую форму: мальчикам такие же костюмы, как у Володи, но без шелкового галстука, а девочки получили белые кофты и темно-синие сатиновые юбки со складками.

В лагере тут же начался переполох. Девочки стали наглаживать свои юбки, причесываться. Когда мы выбежали во двор, чтобы строиться на линейку, все оказались похожими друг на друга, как цыплята из инкубатора.

Мальчики не захотели надевать короткие синие штаны. Да это и понятно. Многие из них совсем были взрослыми. Они заправили свои белые рубахи в свои старые брюки и стояли в сторонке.

Татьяна Тимофеевна попыталась было уговорить их, но они так и не стали переодеваться.

Наш отряд полюбил Мухамеда с первых же дней. Какой это был замечательный пионервожатый! Умный, веселый. Всегда придумывал всякие интересные дела. А какие знал игры! К нам Мухамед относился по-товарищески, как к равным.

Совсем по-другому шли дела во втором отряде. Али Казаноков не умел руководить ребятами, они не слушались его. На пионерской линейке второму отряду почти каждый день делали выговор, а наш отряд хвалили. И за дежурства по лагерю, и за чистоту в комнатах, и за победы в спортивных соревнованиях. Наш отряд был самым лучшим в лагере, но однажды и у нас случилась непоправимая беда.

Это было в жаркий день. Отряд направился на прогулку. Мы уже возвращались в лагерь, когда увидели песчаный берег Кубани. Все ребята побежали купаться, но некоторым не понравилось это тихое место, и они решили пойти на мост, чтобы прыгать с него в воду.

Увидев это, наш вожатый тут же велел им вернуться. Ребята послушались его и прыгать с моста не стали, побежали обратно. Не успели добежать до середины, и тут Володя Юхин попал под машину.

Мухамед кинулся на мост, к Володе. Мы тоже побежали туда. Движение на мосту остановилось, с обеих сторон все еще подъезжали машины, подводы... Собралась толпа. Вдруг она расступилась, и в город помчалась легковая машина, на которой увезли Володю в больницу. Мухамед тоже был с ним, мы видели, как мелькнуло в машине его растерянное лицо.

Тяжело было возвращаться в лагерь без Володи. Нас построил и повел Ахмед. Теперь-то уж никто не забегал вперед, все шли молча.

Когда мы вернулись в лагерь, наш директор Айса Мурзабекович и старшая пионервожатая Татьяна Тимофеевна садились в легковую машину, они тоже поехали в город, чтобы увидеть Володю.

К вечеру на проверочной линейке нам сообщили:

— Володя жив, но находится в тяжелом состоянии.

Через два дня мы уже точно знали, что Володя будет спасен, и наша лагерная жизнь стала понемногу налаживаться.

Во-первых, надо было готовиться к предстоящим спортивным соревнованиям, во-вторых, первый поток заканчивался, и к его закрытию шли репетиции:   хор разучивал новые песни, драматический кружок ставил интермедии из пионерской жизни нашего лагеря.

Каждый день кто-нибудь из нас ходил в больницу к Володе Юхину. Он понемногу выздоравливал.

Выписали его из больницы только осенью, после закрытия пионерского лагеря.

Лето пролетело быстро. Вот уж и осень. Полетели желтые листья, потянулись на юг птицы. Мы снова собрались в нашей школе. Теперь я училась в шестом классе. Школьные новости нас не порадовали: нашу пионервожатую Татьяну Тимофеевну Кубракову перевели на другую работу, теперь она была заведующей отделом пионеров в обкоме комсомола.

Учителя по труду Адильгерия забрали в армию, что бесконечно огорчило нас. Мы скучали о нем и все вспоминали, как он играл вечерами на гитаре.

В шестом классе я ни разу не попала в список неуспевающих учеников. По русскому письменному теперь я получала твердые удовлетворительные оценки. По остальным предметам были только хорошие и отличные. Русский язык все еще очень беспокоил меня. У черкесов есть старинная поговорка — «Кого ужалила змея, тот и аркана боится».

Так и я с русским: пишу диктант, а у самой душа болит, как бы опять неуд не получить. Хороших отметок по русскому я еще не получала, но занималась очень много: писала изложения, читала. Из-за русского языка я все не решалась вступить в комсомол. Ну, как вступлю и опять попаду в список неуспевающих!

На все уговоры секретаря комсомольской организации я неизменно отвечала одно и то же:

— Нет. Подожду еще немного. Надо русский язык изучить как следует. Будет твердая хорошая оценка по русскому языку — тогда вступлю в комсомол.

Как-то в конце третьей четверти на наше общешкольное комсомольское собрание приехал секретарь обкома комсомола Петр Ильич Кравцов. Узнав о том, что Петр Ильич пошел в общежитие мальчиков, чтобы посмотреть, как они живут, мы тут же стали наводить порядок в своей комнате.

Перестелили постели, навели на тумбочках идеальный порядок, постелили на стол белую скатерть, все лишнее убрали в чемоданы, вымыли полы.

Когда к нам зашел Петр Ильич в сопровождении учителя географии Калабека и секретаря комсомольской организации Азамата, у нас прямо все светилось, а мы сидели в непринужденных позах и спокойно занимались своими делами. Глядя на нас, можно было подумать, что мы и не вставали со своих мест.

— Вот это я понимаю, порядок... Ну, и девочки! — похвалил нас Петр Ильич. — Вам надо и мальчиков к труду приучать.

Услышав его слова, некоторые из нас покраснели до ушей, но никто не стал говорить о том, что мы устроили аврал перед его приходом.

К тому же у нас в комнате и так было уютней и чище, чем у мальчиков, потому мы и помалкивали.

Как говорят, у каждого своя рубашка ближе к телу, и секретарь комсомольской организации Азамат тут же использовал подходящий момент. Он перевел разговор на другую тему, и не зря.

— Да, Петр Ильич, — сказал Азамат, — у девочек всегда чище в комнате, чем у мальчиков. На то они и девочки. Но у них есть другой недостаток. За него-то их и поругать не грех.

— Что такое? — заинтересовался Петр Ильич.

— Не решаются вступить в комсомол, — сказал Азамат. — Фатимат боится «неуд» получить по русскому языку. Как, говорит, я вступлю в комсомол, а вдруг со мной опять случится беда, и в список неуспевающих попаду?

— Зато по остальным предметам хорошие и отличные оценки? Так ведь? — улыбнулся Петр Ильич. Наверное, он уже успел посмотреть наши классные журналы.

Я молча кивнула головой.

— Не бойся, Фатимат, — успокоил меня Петр Ильич. — Я оставлю Устав комсомола, ознакомься с ним как следует и смело вступай в комсомол.

Он протянул мне небольшую книжку в красном переплете, потом попрощался со всеми и вышел.

Посматривая на свои часы, вышли за ним и Азамат, и учитель географии Калабек. Очень тогда любил хвалиться Азамат своими часами. Ну, конечно же, ни у кого еще в школе часов не было. Только у директора были да вот у Азамата.

Когда мы остались одни, в комнате сразу стало шумно. Девочки окружили меня, стали читать Устав комсомола, да еще каждой хотелось самой подержать в руках эту тонкую книжку в красном переплете.

В комсомол мы все-таки вступили в седьмом классе, когда стали настоящими хозяевами школы. Правда, я должна сказать, хотя мы и стали старшеклассниками, но относились к младшим очень хорошо, по-товарищески. Теперь мы сами проводили заседания ученического комитета, но никто не запугивал учащихся, как это делали наши предшественники Казий Бесленеев и Алий Казаноков: чуть что, те сразу грозили исключением из школы. У нас этого не было. Мы старались воспитывать младших добрым словом, хорошим примером. Никогда не проявляли по отношению к ним ни грубости, ни высокомерия. Натерпевшись от Али и Казия, я изо всех сил старалась помочь тем, кто не успевал. Никогда не повышала голоса на провинившихся. Ведь в жизни всякое бывает...

Такой же была в седьмом классе и Тамара. Она тоже в свое время натерпелась от наших предшественников и знала, как говорится, почем фунт лиха.

Мне кажется, все-таки они не обижались на нас с Тамарой. Вроде бы не за что было.

Теперь, когда после окончания шестого класса, Зариля не стала учиться в школе, мы с Тамарой подружились так, что друг без друга прямо жить не могли. Иногда к нам присоединялась и Кенитат, но она не нравилась нам. Дело в том, что ее старшая сестра была женой нашего директора Айсы Мурзабековича. Кенитат жила в других условиях. У нее были красивые платья, кожаные туфли. Жила она со своей сестрой, а в общежитие к нам заходила только в гости.

Девочки недолюбливали ее за некоторую заносчивость, но в глаза ей никто ничего не говорил. Побаивались ее старшей сестры и директора школы. Только одна Жансарей прямо-таки не упускала случая, чтобы не уколоть, так и старалась сказать что-нибудь неприятное Кенитат.

Жансарей была постарше нас и вообще любила говорить все, что ей хотелось.

— Смотрите, смотрите, как Кенитат вертится на спортплощадке перед мальчишками, — мрачно усмехаясь, докладывала нам Жансарей, сидя у окна, посматривая на школьный двор. — Ведь ни на минуту не забывает, что ее сестра — жена директора школы.

— И вовсе не потому, вовсе не из-за сестры, — пыталась защитить Кенитат Тамара. — Просто у нее на этот счет есть другие основания... Кенитат считает себя красивой...

Это еще больше подогревало Жансарей. Сама Жансарей — большая, неповоротливая. К тому же и характер у нее тяжелый. Все-то вечно не по ней, все не так... Иной раз ни за что не докажешь упрямой Жансарей, что черное — это черное, а белое — это белое.

— Ничего красивого я в ней не нахожу, — ворчит Жансарей, недружелюбно посматривая на спортплощадку. — Больше на сноп похожа, чем на девушку-горянку. Ох уж эта мне Кенитат...

— И чего ты все время нападаешь на нее? — вступилась я за Кенитат...

Меня, как всегда, поддержала Тамара.

— Ты бы на себя посмотрела, Жансарей... К тому же не мешало бы тебе почаще уроки русского языка вспоминать... Помнишь неделю тому назад мы читали такую хорошую басню Крылова?.. Как там? Как?

Тамара посмотрела на меня своими черными смеющимися глазами, и я с удовольствием подсказала ей:

— Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться... Так, кажется.

— Да, да. Вот именно, — обрадовалась Тамара.

Жансарей тут же набросилась на нас:

— Смотрите на этих подхалимок! Они еще смеются! Просто защищаете ее, потому что боитесь директора школы!

Мы с Тамарой только руками развели. Ну, что тут поделаешь?

Надо сказать, что Кенитат училась с большим трудом. Очень много занималась для того, чтобы не попасть в список неуспевающих учеников. Ох, уж этот список! Сколько с ним связано тяжелых воспоминаний!

После окончания седьмого класса многие выпускники ШКМ поступили в педтехникум. Среди них были и мы с Тамарой, только Кенитат не было с нами.

* * *

С опозданием на полтора месяца, пятнадцатого октября 1938 года, в Микоян-Шахаре открылся учительский институт. Это было большим событием в жизни горцев. До нас дошли слухи о том, что в институт поедут учиться десять отличников учебы педтехникума и десять учеников из городских десятых классов. Всего двадцать человек. Мы уже знали, что скоро приедет комиссия, которая решит, кого направят в институт. Мне очень хотелось учиться в институте, но я сомневалась, что смогу попасть в число этих двадцати. И вот почему. Как-то на уроке черкесского языка наш учитель Сафар раздавал диктанты. Он начал с тех, кто написал диктант на «хорошо» и «отлично». Похвалил Ахмеда, Тамару. Потом подошел ко мне.

— Ты написала работу без единой ошибки, Фатимат, — сказал Сафар. — Но я поставил тебе только «хорошо». Снизил отметку на один балл за плохой почерк. Надо исправлять почерк. — С этими словами учитель вернул мне тетрадь.

— Есть люди, которые пишут еще хуже, — сказала я и посмотрела на классную доску, исписанную Сафаром.

Класс сразу замер. Ждали, что будет. Я покраснела, но было уже поздно. Сафар неслышными шагами отошел к учительскому столу. Я встала.

— Ты не бери с меня пример, Фатимат. Меня никто не учил красиво писать. А с вас я тем не менее буду требовать, — сказал он и строго посмотрел на класс.

Очень обидела я тогда Сафара. Но слово, как говорится, не воробей, вылетит — не поймаешь. Правда, с тех пор я старалась писать лучше, но случай на уроке черкесского языка не забыла. Он беспокоил меня. Что, если Сафар вспомнит о нем? Тогда мне ни за что не попасть в институт...

Наконец настал долгожданный день. В наш техникум приехала комиссия. Мы тут же побежали посмотреть, кто приехал. Примчались, встали в стороне. Гляжу, и прямо даже сердце у меня зашлось — среди приехавших вижу Петра Ильича Кравцова! Вот удача. Может быть, он скажет за меня слово... Думаю так, а сама побаиваюсь учителя черкесского языка. Вдруг он расскажет Петру Ильичу, как я вела себя на его уроке... Вот стыдно будет.

— Как молодая студенческая жизнь, а? — между тем уже спрашивал нас Петр Ильич, с улыбкой подходя к нам.

Мы сразу окружили его. Стали расспрашивать, кого будут брать в институт. Правда ли, что поедут двадцать человек? Может, больше возьмут? Может меньше?

— Сколько лет учиться в институте? — спросил Умар Хабеков, который до сих пор молча стоял среди нас.

— Два года, друзья, два года, — ответил Петр Ильич. — Это институт учительский.

Я была рядом с Кравцовым, но участия в разговоре не принимала.

— А ты что молчишь, Фатимат? Разве тебя институт не интересует? — спросил меня Петр Ильич.

— Ну, конечно, интересует, — вырвалось у меня. — Очень хочу в институт. С удовольствием поеду, если пошлют.

— Вот и хорошо, я рад за тебя.

Я так и не поняла, что означают его слова, но у меня появилось чувство радостного ожидания. А вскоре моя мечта сбылась.

* * *

Через несколько дней в Микоян-Шахар отправлялся автобус с будущими студентами учительского института. Студентов, как и предполагалось, было двадцать. За нами приехал сам директор учительского института Сергей Максимович Жданов.

На автовокзал нас пришли проводить друзья из педтехникума и городских школ. Меня провожали Тамара, Ахмед и Умар Хабеков.

— Как мне быть теперь без тебя? — расстраивалась Тамара.

— Да пусть едет, — успокаивал ее Ахмед. — Мы через несколько месяцев окончим свой педтехникум и будем работать, а Фатимат опять будет пыхтеть над учебниками.

Умар Хабеков посмеялся над ним:

— Говори, говори. Совсем, как в той пословице получается: «Когда кошка не достает до мяса, то говорит — лучше попить водички». Если бы тебе сказали, Ахмед, поезжай, поехал бы с радостью.

— Меня дома старики ждут, — защищался Ахмед. — Мне надо скорее кончить техникум да ехать на работу в свой аул.

Ахмед говорил и смотрел на меня печальными глазами. Мы услышали голос шофера, который звал нас в автобус. Я попрощалась со всеми и побежала, чтобы успеть занять место у окна.

Автобус постоял еще немного, фыркнул и покатил по дороге.

Было весело. Пели и смеялись до тех пор, пока не проехали территорию нашей области. Тогда шофер сказал нам:

— Вот вы и попрощались со своей землей.

Мы почему-то притихли и некоторое время ехали молча. Но, как это бывает в молодости, вскоре мы опять оживились и снова начали петь и смеяться. Пели мы тогда самую популярную новую песню «Дан приказ ему на Запад», только изменили две последние строчки первого куплета. Мы пели:

«Уходили комсомольцы

На учебу в институт».

Дорога, по которой мчался наш автобус, змеей извивалась у подножия большой скалистой горы. Где-то внизу шумела многоводная река Кубань. Мы слышали грохот, с которым она рвалась на равнину. А волшебное место, где находился новый город Микоян-Шахар, просто очаровало нас.

Доро́гой директор института рассказал нам о чуде природы. Это был каменный мост, по которому нам предстояло проехать, въезжая в Микоян-Шахар. Когда мы доехали до каменного моста, шофер остановил машину. Мы высыпали из автобуса, стали с восхищением рассматривать мост. Под каменным мостом, где два берега реки чуть не прикоснулись друг к другу, с шумом бурлила река, обдавая все вокруг серебристыми брызгами. Вырвавшись на свободу, она текла совсем мирно, будто только что не колотилась о берега. Как завороженные наблюдали мы борьбу реки. Странно было видеть, как она неожиданно стихала и уже спокойно шла, чтобы соединиться со своей сестрой — быстротечной Тебердой. Нам хотелось пройтись пешком, чтобы посмотреть новый город, который родился на берегу двух рек у подножия двуглавого Эльбруса, но нас позвали к автобусу.

— Садитесь в машину, — сказал директор института Сергей Максимович Жданов. — Все еще впереди, — успокоил он нас. — За два года все посмотрите.

Не успели мы поделиться впечатлением о том, что увидели у каменного моста, а тут уже наш автобус остановился у большого трехэтажного здания.

— Вот и приехали. Выходите, ребята.

Мы огорчились, что так скоро приехали, но когда вышли из автобуса, нас снова заворожила красота величественных гор, у подножия которых раскинулся город.

— Посмотрите кругом, какая красота, а! — воскликнул кто-то из нас. И действительно, можно было подумать, что мы очутились в каком-то сказочном мире. Ну прямо ни в сказке сказать, ни пером описать, до того здесь было красиво.

Сначала нам показалось, что здание института находится под самой горой, на которой зеленел густой сосновый лес, но стоило пройти в глубь двора, как гора, как живая, отодвигалась куда-то, а шум бурной Теберды словно предупреждал: «Остановись. Не ходи дальше. На реке нет моста. Волны собьют и унесут тебя!»

Оказалось, что заманчивый сосновый лес отрезан от нас шумной Тебердой. Это несколько разочаровывало. Наконец кто-то вспомнил, что мы все-таки не туристы, а студенты и что давно пора вернуться в институт.

Там нас уже ждали, чтобы разместить в общежитии, накормить обедом в столовой.

Какая-то непонятная сила снова тянула нас на улицу. Так хотелось поскорее сходить туда, где на окраине молодого города сливались две реки — родниково-чистая Теберда и постоянно мутная Кубань. Мы уже знали, что, не желая соединиться, эти две реки несут свои воды параллельно, а потом все же сливаются в одну реку, которая называется Псыж. Нам хотелось проследить весь путь этих недружных рек, а потом посмотреть и на ту, которую они образуют. Хотелось побывать и в лесу, на горе, чтобы обнаружить, есть ли там дикие груши и орехи. Но завучу института не было никакого дела до наших желаний. После обеда он построил нас и заявил:

— Вы с дороги. Сейчас отдохните часок, а потом — прошу ознакомиться с расписанием, по которому вы будете сдавать экзамены по факультетам.

Слово «экзамены» отрезвило нас окончательно, и мы отказались от своих заманчивых планов.

Завуч, правда, только напугал нас, когда сказал, что нас ждут экзамены, на самом деле это были не экзамены, а просто обыкновенное собеседование, где нас спрашивали, кто на каком факультете хочет учиться.

После этого всех нас зачислили в институт, и начались занятия.

Через некоторое время мои первые впечатления сгладились, и я стала скучать по нашему педтехникуму, по оставшимся в нем друзьям. И как мне было не тосковать, если мы с Тамарой дружили с самого пятого класса? И даже не поссорились с ней за это время ни разу? А Ахмед? С ним я все эти годы сидела за одной партой. Хотя мы порой и ругались, но, несмотря на это, он был дорог мне. В институте я уже не находила равного ему друга. Больше же всех жалела я свою мать. Я не написала ей ничего о том, что еду в институт. Она и так все время упрекала меня в том, что я долго учусь.

— Никак не могу понять, — расстраивалась мать. — Остальные девочки учатся всего два-три месяца в городе, потом приезжают домой и работают в магазинах, в колхозных конторах. А твоей учебе нет конца. Или ты сидишь все время в одном классе?

Кроме того, я еще не забыла, как отругала меня мать, когда я тайком ушла из дома и поступила в ШКМ. Тогда я решила, что она относится ко мне хуже, чем к другим своим детям. В институте мне все представлялось иначе. Наверное, я сама стала постарше, и стала понимать, что она относится ко мне просто построже.

И действительно, первая студенческая весна, которую мы встретили в Микоян-Шахаре, убедила меня в этом.

Бурное течение жизни увлекло нас, и мы не заметили, как быстро пролетела зима. Внезапно наступившая весна сразу преобразила все, одела деревья и горы в зеленый наряд. Весна в том году была чудесной. Каждый день моросил теплый дождик, все сады утопали в белоснежной пене цветов.

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел в воскресный день. Утром. Только что пролетел над городом теплый дождь, и облака разошлись, выглянуло яркое солнце. Студенты занимались своими делами: кто уехал домой, кто корпел над конспектами, а мы, женская команда, играли в волейбол. Готовились к областной спартакиаде. Я была на волейбольной площадке, когда услышала, что меня зовут. Мне некогда было смотреть по сторонам, я могла пропустить мяч, поэтому я продолжала играть в волейбол. Но через некоторое время я снова услышала свое имя. Мне показалось, что это голос моей матери. Не думая о том, что она может приехать в Микоян-Шахар, я не поверила своим ушам.

«Скучаю, вот мне и кажется, что я слышу голос моей матери», — решила я. Но зов повторился снова. Я перестала играть и обернулась.

Да! Это действительно была моя мать.

«Моя хорошая, — подумала я. — Как же ты сумела найти меня в таком далеком от нас городе?»

Я совсем забыла, что приехала в институт без ее разрешения, забыла даже и о том, что недавно отрезала косы. Я кинулась к матери. И тут, как назло, с меня слетела белая панамка. Я подбежала к матери, увидела ужас на ее лице и сразу поняла свою оплошность. Мать прижала меня к своей груди, но тут же оттолкнула:

— Где твои волосы? — закричала она.

Я молчала.

— О всемогущий аллах, помоги мне перенести это горе, — попросила мать аллаха и тут же опустилась на землю, закрыла лицо руками. Я ничем не могла ее утешить.

— Как ты могла сделать такое? Лучше бы я не приезжала, — сказала мать, вставая с земли.

Надо было что-то придумать в свое оправдание.

— Нам велели отрезать волосы, — первый раз в жизни солгала я матери.

— И все девушки прогневили аллаха? — не поверила мне мать.

Мне ничего не оставалось делать, и я опять повторила:

— Отрезали. Все девушки отрезали косы. — С тихим ужасом посматривала я вокруг, боясь, как бы в это время не появилась какая-нибудь девушка с длинными косами. Но мне повезло. Мимо прошли студенты, и девушка, которая шла с ними, была тоже стриженой.

Мне было стыдно. Я нарушила давний обычай, и матери трудно было примириться с этим.

В конце концов мать успокоилась, и мы пошли в общежитие, где в комнате кроме меня жили еще три девушки.

Мать ночевала у нас. Как обычно, утром следующего дня мы все рано встали, и каждая из нас занималась своим делом: девушки собирались идти на лекции, я готовила мать к отъезду.

Уходя, я сказала матери:

— Попрощайтесь, пожалуйста, с девушками. — Но я не подумала о том, что мать не знает русского языка. А та, посмотрев на девушек и выбрав самую старшую из них, подошла к ней, протянула ей руку и сказала «здрасти».

— Здравствуйте, здравствуйте, — засмеялась девушка и обеими руками пожала руку матери.

А мать как ни в чем не бывало попрощалась со всеми, и при этом каждый раз повторяла свое «здрасти» — единственное русское слово, которое ей было известно.

Проводив мать, я вернулась в институт. Я боялась, что над моей матерью будут смеяться за то, что вместо «прощайте» она говорила «здравствуйте». Но ничего подобного не произошло. Девушки не придали этому никакого значения.

* * *

Быстро пролетел и второй студенческий год. Опять настала весна, захотелось получше одеться. И вот мы стали мечтать о нарядах, которые в то время трудно было приобрести. Некоторые из нас писали домой, просили достать платья и туфли, некоторые ходили на рынок, чтобы купить что-нибудь с рук. А я придумала другое. Как-то я узнала, что у нас в городе открылась новая обувная фабрика, и вот я написала письмо директору фабрики с просьбой о том, чтобы мне выслали к маю туфли. До сих пор не могу простить себе, что потом не узнала фамилии и имени того директора, который через неделю отозвался на мое письмо.

Говоря по правде, никто серьезно не ждал ответа.

— С какой стати? — говорили мне подруги.

— Чего это тебе будут отвечать? Ведь это фабрика, а не Посылторг.

И как мы обрадовались, как удивились, когда я получила извещение о том, что на почте лежит посылка, адресованная мне. Не веря своим глазам, несколько раз перечитала я извещение. Все боялась, не подшутил ли кто? Но извещение не вызывало никаких сомнений. Я взяла паспорт и пошла на почту. На обратном пути меня встретили девушки из нашей комнаты. Я шла с посылкой, и так мне не терпелось, что я предложила подружкам:

— Давайте отойдем в сторонку и откроем коробку. Сил прямо нет никаких!

— Ты что? Надо воспитывать волю. Идем, идем домой. Давай сюда посылку, — уговаривали меня девушки.

— Тогда давайте хоть побежим, что ли? — попросила я.

И мы побежали.

В коробке оказались красивые туфли на высоких каблуках и открытка, в которой меня поздравляли с праздником весны. Была в коробке и бумага из бухгалтерии фабрики, где указывалась ее стоимость.

Девушки стали примерять туфли. Наконец, очередь дошла до меня. Я впервые держала в руках такие туфли. Я их примерила, походила по комнате. Как это красиво и странно — туфли на высоких каблуках... Становишься выше, и появляется такое чувство, будто у тебя за спиной вырастают крылья.

Девушки установили строгую очередь, кому когда носить мои туфли. Надо отдать им должное — первую очередь они уступили мне. Это были как раз майские праздники, и я чудесно провела их.

После мая мы сразу же стали готовиться к экзаменам. Занимались на солнышке, на пригорке, откуда можно было видеть весь город, как на ладони. Расположившись на зеленой траве, под большим ветвистым орешником, мы по очереди читали свои конспекты и отвечали на вопросы по программе. Так было изо дня в день.

Не помню, к какому экзамену мы готовились в тот день, но почему-то я не слушала, что читали под орешником. Я думала совсем о другом.

Устроившись поудобнее на мягкой весенней траве, подложив руки под голову, я дала свободу своим мыслям. Я думала о нашей интересной жизни, о своих товарищах, о многом другом. Передо мной пронеслась вся моя нелегкая жизнь.

Какие необыкновенные люди окружают меня, подумалось мне. Ведь я сирота и все-таки кончаю институт. Вспомнила я своего первого учителя Нуха Шебзухова. Сколько раз приходил он к нашей снохе Салимат и доказывал ей, что мне надо учиться. Всякий раз зачислял меня в списки нуждающихся, и мне оказывали материальную помощь — выдавали в школе одежду, обувь...

Потом я перенеслась мыслями в ШКМ и тут уж окончательно расчувствовалась. Ведь школа крестьянской молодежи была для каждого из нас настоящей дружной семей. Тут нас учили, прививали любовь к труду.

Я вспомнила Тамару, Ахмеда, Умара Хабекова, нашу пионервожатую Татьяну Тимофеевну Кубракову.

Потом мысли мои перенеслись в педтехникум.

Вспомнился мне Сафар. Наш учитель черкесского языка Сафар пришел проводить нас на автостанцию и сказал перед расставанием:

— Учись, Фатимат! Ты станешь первой черкешенкой, получившей высшее образование.

В институте мы тоже чувствовали беспрестанную заботу о нас: кроме стипендии, которую мы получали на общих основаниях, студенты нашей области получали материальную помощь из облоно. А теплые поздравительные письма из обкома комсомола! Особенно меня радовала в них подпись Петра Ильича Кравцова. Теперь я тоже писала ответы на эти письма. Адресовала их Петру Ильичу и не боялась ошибок.

* * *

Весна в тот год была особенно теплой. Чтобы не отвлекаться, иногда мы запирались в комнате со своими учебниками и конспектами. И все-таки это не спасало. Так хотелось побродить по парку, посидеть на берегу Теберды.

И на самом деле, разве можно спрятаться от громкоговорителя Дома культуры, который наполнял города самыми веселыми танцевальными мелодиями?

Зоя Михайленко оглянулась по сторонам, будто нас могли подслушать, и тихонько сказала:

— Девочки, у меня идея... Пойдемте-ка на танцы.

— Ой, Зойка, что ты говоришь! Ведь завтра экзамен, — ужаснулась Нина Костикова.

— Теперь уж все равно ничего в голову не идет. Устали! — не отступала Зоя.

— А что, девочки, давайте отдохнем. Все равно, как говорится, перед смертью не надышишься, — поддержал ее кто-то из девчат.

Все будто бы ждали этих слов. Тут же стали переодеваться и через полчаса были в Доме культуры на танцах.

Мы не очень-то задумывались о последствиях, хотя половина нашей группы все же отправилась на консультацию по педагогике, назвав нас «безумными».

Преподаватель расстроился, когда увидел, что на консультацию пришли не все. Он постоял у кафедры, посмотрел на пустые места и спросил:

— Где же остальные?

— Весна и молодость... — раздался веселый голос из аудитории.

— Они пошли в Дом культуры... На танцы, — уточнил староста группы.

Преподаватель изумленно приподнял брови:

— А как же экзамен?

Пока в аудитории шел этот разговор, мы счастливо кружились пара за парой. В Доме культуры сияли люстры, сверкали натертые воском паркетные полы. Радиола прямо разрывалась над нами. Я кружилась в вихре вальса, когда случилось что-то неожиданное. Стоило кому-либо докружиться до двери танцевального зала, как эта пара тут же бесследно исчезала.

«Что такое? В чем дело?» — подумала я. Но долго размышлять над этим вопросом мне не пришлось. Как только мы с партнером оказались около загадочного места, я тут же оставила его и постаралась незаметно скрыться в толпе.

А дело было вот в чем. Узнав, что мы пошли на танцы, преподаватель сказал:

— Я еще ни разу не видел, как танцуют те, кому завтра сдавать государственный экзамен. Это интересно. Соберемся на консультацию через час, — и отправился в Дом культуры.

Теперь он стоял у двери и с возмущением смотрел на нас. Конечно же, мы сразу разбежались.

— Что теперь с нами будет? — испугалась Зоя, которая, собственно, все это и затеяла с танцами.

— А что будет? Скажем, что это твоя идея, и спасемся. А тебя накажут, Зойка, — посмеивался над ней Саша Сивцев.

— Шутки шутками, — сказала Зоя, — а экзамен завтра сдавать придется. Давайте-ка опять заниматься...

Мы всю ночь готовились к экзамену по педагогике.

Утро застало нас в аудиториях.

На экзаменах Андрей Владимирович не задавал нам трудных вопросов. Он был со всеми одинаково приветлив и внимателен. Мы поняли, что это настоящий педагог, и каждому из нас захотелось быть похожим на него. Ведь это был последний экзамен! Скоро нам выдадут дипломы и мы будем учителями.

* * *

И вот я прощалась с тем, что стало мне так дорого за два года учебы в институте. Прощайте, высокие горы, прощай, густой зеленый лес, прощайте реки, которые неустанно подмывали подножья гор.

Я вернулась домой. Еще не было известно, куда меня пошлют на работу.

— Вот бы поехать в свой родной аул и работать в той школе, где я когда-то училась, где выпрыгнула в окно... — мечтала я.

На второй день после возвращения из института я была в облоно. Зашла и сразу остановилась у двери, около которой сидела машинистка и стучала длинными пальцами с розовыми, крашеными ногтями так сильно, будто делала это назло тем, кто находился вместе с ней в той же комнате.

У окна стояли два больших письменных стола. За столом лицом друг к другу сидели двое — чернявая женщина лет тридцати и тучный мужчина с большим, мясистым носом.

«Наверное, эти двое — инспектора облоно», — подумала я, увидев тут же другую дверь с табличкой «Зав. облоно».

Подойти к инспекторам я побоялась. Очень уж грозным показался мне толстый мужчина.

Сначала я обратилась к машинистке:

— Скажите, пожалуйста, заведующий облоно у себя? — робко спросила я.

— Нет, — отрезала та. После этого она осмотрела меня с ног до головы и, отвернувшись, стала стучать пальцами с еще большим ожесточением.

— Что вы хотели, девушка? Идите поближе. Вот кто замещает заведующего, — позвала меня чернявая женщина, указав на полного мужчину.

Я достала диплом с направлением и протянула мужчине с такого расстояния, что он должен был подняться для того, чтобы дотянуться до моих документов.

— Подойдите поближе. Вас никто не съест, — сказал он сердито.

Я подошла ближе. На душе у меня было неспокойно.

— А, вот вы какая, Фатимат Орзанокова! Такая девушка, а инспекторов боится, — смягчился он, прочитав мои документы. — Был о вас разговор, был, — продолжал мужчина. — Мы посылаем вас в аул Псинадахе. Там есть хорошая средняя школа.

Очевидно, он хотел обрадовать меня этой новостью, но я расстроилась.

— Мне хотелось бы работать в Большом ауле, где я родилась и выросла, — несмело начала я свою просьбу.

Казалось, мужчина не слушает меня, но женщина была добрая.

— Не огорчайтесь, — сказала она. — До первого сентября многое еще изменится, и, возможно, вас пошлют в Большой аул.

— Едва ли, школа там укомплектована, — не отступал тот, который первым нанес мне удар.

— А вы сходите в школьный отдел обкома. Там сразу все решат, — посоветовала мне женщина. Мужчина ничего не говорил, видимо, считал, что мой вопрос решен раз и навсегда.

Но я все-таки решила последовать совету.

Попрощавшись, я вышла из облоно с твердым намерением пойти в обком. Конечно, лучше всего сходить к Петру Ильичу Кравцову, но я уже так многим обязана ему.

«Сколько раз можно беспокоить человека? — думала я. — И все-таки надо зайти к нему, хотя бы для того, чтобы поблагодарить за все».

В конце концов я решила, что зайду к нему обязательно, а уж как обернется дело с Большим аулом, там будет видно. Теперь я не собиралась ни о чем просить Петра Ильича, и на душе у меня было совсем легко, когда я открыла дверь его кабинета.

Петр Ильич разговаривал с какой-то женщиной. Увидев меня, он сразу встал и пошел мне навстречу.

— Простите, это наша воспитанница, — обернулся он к женщине. — Вот окончила институт. Будет работать. — Петр Ильич протянул мне свою руку, лицо его осветилось теплой улыбкой, непослушные волосы упали на лоб.

— Я окончила институт благодаря вам, Петр Ильич. Вы многое сделали для меня, — ответила я, пожимая руку.

Он усадил меня на диван и вернулся к столу. Женщина быстро закончила начатый до меня разговор.

Когда она ушла, Петр Ильич весело посмотрел на меня.

— Ну, Фатимат, рассказывай теперь все по порядку. Когда ты приехала, как сдала экзамены, что теперь тебя больше всего интересует? Чего ты хочешь?

— Приехала я вчера. Что касается моего желания, то мне неудобно опять тревожить вас, — я сидела на диване вся пунцовая, но молчать уже не имело смысла. — Я хочу поехать на работу в свой аул, — сказала я, будто бросилась в воду.

— Вот это да! — удивился Петр Ильич. — А мы-то хотели направить тебя в образцовую школу. — Он подумал немного, потом спросил: — А если мы оставим тебя в городе? В облоно? Не согласишься и на это?

— Нет, Петр Ильич. Я вернусь в Большой аул, — отрезала я, опустив глаза.

— Ты меня просто удивляешь, Фатимат. Не хочешь оставаться даже в городе?

— Я люблю свой аул.

— Любишь свой аул, говоришь? Это хорошо, Фатимат... — Петр Ильич снова задумался, засмотрелся в открытое окно, потом, что-то решив про себя, встал и позвал: — Пойдем, Фатимат. Я должен идти на совещание. Там и поговорим с кем надо о том, чтобы тебя направили в твой Большой аул. — Делая ударение на слове «Большой».

Мы пошли в облоно, где было уже многолюдно. Очевидно, собрались участники совещания.

Не останавливаясь в передней, мы сразу зашли в кабинет заведующего.

— Вот, Мусса Эльдарович, познакомьтесь, — это та самая Фатимат, о которой мы говорили на днях. Она любит свой аул, хочет работать в нем, и наше решение придется пересмотреть, — с улыбкой сказал Петр Ильич.

— Зря, Фатимат, отказываетесь от этого места. Школа в Псинадахе образцовая, и мы хотим послать туда первую черкешенку, которая окончила институт и вернулась домой с дипломом.

Я отвела глаза и промолчала. Мне все-таки хотелось на родину.

— А что? В Большой аул послали завуча? — спросил вдруг Кравцов, и мне стало легче: разговор перешел на другую тему.

— Нет, этот вопрос еще не решен, — Мусса посмотрел на Кравцова. Переложил с места на место папку.

— Если так, то назначьте завучем преподавателя русского языка Ламокова, и Фатимат поедет в свой аул, — обрадовался Петр Ильич. Он встал, прошелся по кабинету, остановился, закуривая около окна. Я насторожилась и с нетерпением ждала, что на это ответит заведующий.

— Да, Ламоков входит в число тех, кого рекомендовали на должность завуча, — сказал Мусса после некоторого молчания. Я услышала, как стучит мое сердце. Сейчас, сейчас все решится...

— А как смотрит на это директор школы Мацукатов? Вы с ним говорили об этом?

— Мацукатов не хвалит его... Но, кажется, и не возражает. Кстати, сам Мацукатов здесь. Можем поговорить с ним еще раз, — сказал Мусса, посматривая на Кравцова.

— Не стоит. Я считаю, что Ламокова можно назначить завучем, — ответил Петр Ильич и сел на свое место. Я с волнением ждала, что скажет Мусса, думала, что он будет возражать, но этого не случилось, вопрос был решен в мою пользу. Мусса Эльдарович позвал секретаря и дал указание, чтобы был приготовлен приказ о моем назначении на работу.

В облоно в этот день было очень шумно. Совещание еще не началось, и говорили, казалось, все сразу, одновременно. Гул стоял в комнатах и в коридоре, как над пчелиным ульем. То тут, то там стояли директора школ, они собирались по два, по три человека. Я уже знала, что среди них находится и директор нашей школы Мацукатов. Только я не знала, какой он? Мне помог инспектор, который заметил меня в толпе и остановил красивого мужчину среднего роста.

— Вот та девушка, которая хочет работать только у вас.

— Правильно поступает. Ведь моя школа самая лучшая в области. — Потом обратился только ко мне: — Тогда давайте знакомиться. Дмитрий Иванович Мацукатов, — и протянул мне свою руку.

— Фатимат.

— Красивое имя — Фатимат!.. Говорят, так звали дочь пророка Магомета.

Я засмотрелась на его белые, ровные зубы, светящиеся в улыбке.

— Если хотите, могу подвезти вас на машине а Большой аул после совещания, — предложил Мацукатов.

— Нет, Дмитрий Иванович, — отказалась я. — Пока вы закончите совещание, я успею доехать до аула на попутной машине и вдоволь погулять по берегу Инжик.

Услышав слово «Инжик», Дмитрий Иванович начал было рассказывать легенду о башне Адиюх, но ему помешал подошедший к нам Петр Ильич.

— Вот тебе приказ о назначении на работу в Большой аул. Счастливого пути, Фатимат.

* * *

Я могла рассчитывать только на попутную машину. В Большой аул еще не ходили автобусы. Пришлось постоять минут сорок у дороги. Наконец, мне повезло: остановилась грузовая машина, шофер ехал в сторону моего аула. Я села в кабину, и мы тронулись в путь.

Некоторое время ехали молча, потом шофер спросил меня, из какого я аула.

— Я из Большого аула и еду туда же, — ответила я.

Он сосредоточенно смотрел вперед. Я заметила, что виски у него серебристые. Сильные руки уверенно держали баранку.

— Из Большого аула, говоришь? Тогда я довезу тебя до самого твоего двора. Как раз еду через Большой аул в станицу Зеленчук, — шофер на минуту обернулся ко мне.

«Седой, а морщин на лице нет. Значит, он не такой уж пожилой, как мне показалось», — подумала я.

Наш разговор на этом прекратился, и мы снова ехали молча.

«Я довезу тебя до самого двора», — сказал шофер. Он не знал, что никакого двора у меня уже нет в родном ауле.

Хотя я давно решила, что после окончания института буду работать только в Большом ауле, я ни разу не подумала о том, где буду жить. У кого? Теперь мои мысли были заняты только этим вопросом. И на самом деле, кто меня ждал в ауле? У кого остановиться хотя бы сегодня? Если бы не умерла и моя бабушка Нааф, я пошла бы прямо к ней. Сколько было бы радости!

Теперь у меня был только один выход: идти к снохе Салимат.

«Если я увижу, что ей не понравилось мое появление, сейчас же уйду и сниму комнату у чужих людей», — твердо решила я.

Я уже знала, что в моем ауле построили большое школьное здание, и все-таки я не могла себе представить эту новую школу, передо мной стоял все тот старый дом, в котором когда-то я училась. Я даже расстроилась, когда подумала о том, что его могли сломать. Та же участь могла постигнуть и нашу кузницу, которую наши предки передавали из поколения в поколение. Я закрыла глаза и так ясно увидела нашу звучную наковальню, кузнечные мехи, тиски и всякие инструменты... Подойти бы к ним, потрогать их рукой. Ведь к ним прикасались когда-то руки моего покойного дяди Эльдара.

И еще спуститься бы к речке, сбежать по крутой тропинке к самой воде, вдоволь побродить по песчаным берегам реки Инжик, которые так связаны с моим детством.

Интересно, застану ли я в ауле кого-нибудь из моих друзей? Я знала, что многих уже нет в ауле. Где они теперь? Мои двоюродные братья по матери Мухадин и Сафарбий находились в армии. А вот про Герия я ничего не знала, хотя так часто вспоминала о нем.         

Признаться, мне очень хотелось, чтобы Герий был в ауле, и в то же время я почему-то боялась этого. Теперь все мои мысли принадлежали только Герию. И чтобы лучше представить себе, каков он, взрослый Герий, я опять закрыла глаза... Но нет! Передо мной стоял стройный мальчишка в темно-коричневой черкеске и темно-серой каракулевой кубанке. Это был тот самый Герий, который часто угощал меня сладкими бубликами и всегда защищал меня, если во время игры кто-либо из ребят обижал меня. Спросите, почему обижали? Да потому, что в том квартале, где жили родители моей матери, куда я часто ходила, не было ни одной девочки моего возраста. Как назло, были одни мальчишки, в том числе и два моих двоюродных брата Сафарбий и Мухадин. Вот поэтому мне и приходилось играть с мальчишками, к тому же мне всегда хотелось быть там, где был Герий. Мы скакали верхом на палках, лазали на деревья за жуками, бегали наперегонки.

Как-то вечером случилось вот что: мы играли в прятки. Я старалась ни в чем не уступать мальчишкам, а потом, когда нам надоела эта игра, мы понеслись к школе, где росли пирамидальные тополя. На них было полно майских жуков. Побежала вместе со всеми и я. Наполнив свои карманы майскими жуками, мы вернулись и начали пугать ими малышей, которые тут же разбежались по домам. Тогда мы выбросили жуков из своих карманов и решили сесть на большое бревно, которое лежало у ворот моих родственников по матери.

Сидя на этом бревне, мы обычно рассказывали сказки, загадывали загадки. Не успели мы поудобнее устроиться на бревне, как Герий Аслануков сказал:

— Подождите. Я сейчас приду.

Жили Аслануковы через плетень от моих родственников, и все знали, что он скоро вернется, не заставит нас долго ждать. Но зато пошли догадки о том, зачем Герий побежал домой? Особенно старался мой двоюродный брат Мухадин.

Проводив убегающего Герия лукавыми глазами, Мухадин обратился к ребятам с вопросом:

— Отгадайте, зачем Герий побежал домой?

Почему-то все посмотрели на меня, но никто не решался разгадать эту загадку. Молчание нарушил мой младший двоюродный брат Сафарбий, которого я вообще не любила за обжорство и вечное нытье. У Сафарбия были круглые совиные глаза, и он уставился на меня, говоря:

— Я знаю, Герий побежал домой, чтобы принести сладкие бублики.

Его ответ не устроил старшего брата, и он решил внести ясность.

— А для кого Герий принесет сладкие бублики? — засмеялся Мухадин, предательски посматривая на меня. Я сердито посмотрела на Сафарбия, но это не подействовало на него.

— Для Фатимат! — крикнул он еще громче, не моргнув.

Хотя в этом не было ничего смешного, все мальчишки почему-то засмеялись. Это было уже слишком, я расплакалась и ушла от них.

Зная, что бабушка Нааф в это время доит коров и вот-вот должна вернуться в дом, я села на ступеньку крыльца и горько заплакала. Наконец, вернулась из коровника Нааф, поставила около меня полное ведро молока и, склонившись надо мной, стала спрашивать:

— Кто же тебя обидел, Фатимат?

Услышав ее слова, я заплакала еще громче.

— Сколько раз я говорила тебе, чтобы ты не играла с мальчишками? Вставай. Идем. Вымоем лицо и руки, — велела мне бабушка Нааф.

Я поднялась со ступенек и пошла за бабушкой. Мне не хотелось умываться, мне хотелось, чтобы она загнала Сафарбия домой. А еще лучше, если бы она и отшлепала его! Было очень обидно, что я ушла, а он остался играть. И что теперь мальчишки скажут Герию, если он уже вернулся?

Только я начала умываться, как прибежал Мухадин.

Не успел он переступить порог дома, как бабушка Нааф стала ругать его:

— Ты почему не защищаешь сестру? Смотри, твои друзья обидели ее.

— Как он может защитить меня, если он сам обидел... — пуще прежнего заревела я.

— Ах так? Ну, тогда получай, — рассердилась бабушка и отшлепала Мухадина.

— Зачем ты бьешь меня, если она сама виновата? — Мухадин заревел басом, сел на пороге.

— И когда же она успела провиниться перед тобой? Ведь она так редко приходит к нам, чтобы хоть иногда не слышать злого языка снохи Салимат. Вместо того чтобы пожалеть бедняжку, вы еще больше отравляете ей жизнь. Подожди, я вот расскажу все твоему отцу Ибрагиму. Он тебе даст покрепче. Тогда ты поплачешь вдоволь, — отчитывала его Нааф.

Мухадин знал, что дядя Ибрагим не даст меня в обиду, и, чтобы избежать наказания, стал оправдываться.      

— Никто ее пальцем не трогал. Мы просто пошутили, а она обиделась.

— Хорошие шутки... А еще брат называется... — ревела я.

— Говори сейчас же, что ты сказал ей, — набросилась бабушка Нааф на Мухадина.

— Мы сказали, что Аслануков ушел домой, чтобы принести ей сладкие бублики.

— Ну, и что же, если Герий принесет ей сладкие бублики? Мы с Аслануковыми всю жизнь живем по соседству и вместе едим хлеб-соль. Герий для нее такой же брат, как и ты с Сафарбием, — доказывала бабушка.

Мухадин перестал плакать. Он еще тер мокрые глаза, внимательно прислушиваясь к тому, что говорила Нааф, потом вдруг оторвал руки от своего лица и решительно заявил:

— Вовсе он не брат ей! Если он брат, то почему однажды он сказал мне, если ты отдашь мне Фатимат, когда она вырастет, то получишь за нее калым — сизого жеребца, который так нравится тебе! Он хочет на ней жениться, а ты...

— Ах ты негодный мальчишка! Что ты болтаешь, а? — бабушка Нааф бросилась к Мухадину, но тот не зевал.

Он ловко вырвался из рук бабушки и выбежал из дома.

— Пойдем, пойдем, Фатимат! Герий принес тебе сладкие бублики! — назло мне крикнул со двора Мухадин.

— Я тебе покажу, негодный мальчишка! — пригрозила ему бабушка Нааф и тоже выскочила во двор, но ей ли было догнать Мухадина...

Бабушка остановилась посреди двора и крикнула внуку вдогонку:

— Ну, погоди! Куда ты денешься! Все равно придешь домой, и я с тобой поговорю как следует.

В это время вернулась с поля мать Мухадина Хана. В дом они вошли вместе с бабушкой Нааф. Бабушка пожаловалась ей на Мухадина и рассказала все, как было.

— Стоило ли за это бить Мухадина? — удивилась Хана. — С самого рождения Фатимат Аслануковы говорят об этом, а ты винишь ребенка. Разве вы забыли, что Герий и Фатимат нареченные? Об этом было написано на их колыбелях на языке корана. А вы кого-то вините... — Сноха без стеснения перед свекровью защищала своего сына.

Бабушка Нааф смотрела на нее с возмущением, даже дар речи потеряла, а потом опомнилась и крикнула:

— Ты посмотри на нее! Вот уж правда говорят, пока не развяжешь мешок, не узнаешь, что в нем, — просо или ячмень? Ты посмотри, как она вывернулась наизнанку! Оказывается, ты глупее своих сыновей, если думаешь, что я ничего не помню. Я все помню. Лучше тебя. Но я не хочу, чтобы об этом говорили сейчас, тем более дети. — Бабушка Нааф так рассердилась, что даже вышла в другую комнату.

Я тоже смотрела исподлобья на Хану. А она совсем не замечала, что я злюсь. Хана с улыбкой подошла ко мне и сказала:

— Зачем ты плакала, Фатимат? Ну, и что же, если твои братья отдадут тебя за Герия? Ведь он сын богатых родителей. Посмотрела бы ты, какую комнату они готовят для своего сына. В ней ты будешь жить, как королева. — Хана погладила мои длинные растрепанные волосы, но я оттолкнула ее и еще больше надула губы. Тогда Хана стала смеяться надо мной. Я громко расплакалась, схватила свой платок, собралась уйти домой. Хана смягчилась.

— Что ты, Фатимат. Я просто пошутила немножко. А ты уж всему и поверила. Подожди, не уходи... Уже темно на улице, — пыталась удержать меня Хана.

Я вырвалась из ее рук, стрелой вылетела из дома, но у ворот остановилась, будто в смоле увязла: за воротами сидели мои друзья и весело разговаривали. Я спряталась, чтобы они не видели меня, хотела послушать, о чем они говорят, но мне не пришлось долго сидеть во дворе, пришла бабушка Нааф и увела меня домой.

— Какая ты бездушная все же, — стала ругать бабушка Хану. — Как ты посмела прогнать ребенка в такую пору?

Бабушка долго еще отчитывала сноху, та пыталась оправдаться, но Нааф не захотела ее слушать. Мы зашли в маленькую спальню бабушки Нааф, разделись и легли спать. Я не стала говорить бабушке, что Хана вовсе не прогоняла меня.

«Пусть Нааф как следует поругает ее. Если она и не прогоняла меня, то все равно смеялась надо мной», — думала я, прижимаясь к бабушке.

Обеспокоенная тем, что Нааф рассердилась и легла без ужина, Хана несколько раз заходила к нам в спальню и просила, чтобы мы встали и поужинали. Но бабушка Нааф не собиралась сдаваться.

— Оставь меня в покое. И Фатимат тоже, — ворчала бабушка. — Корми своих сыновей, ради которых ты забыла, как сноха должна относиться к свекрови. Если ты с сегодняшнего вечера перестала мне доверять своего Мухадина и упрекаешь за то, что я отшлепала его, нам с тобой не о чем разговаривать, — Бабушка выговаривала Хане все больше и больше, а та становилась все уступчивее и спокойнее.

— Я просто пошутила, Нааф, простите меня, пусть девочка идет ужинать... Если уж вы принципиально не хотите, пожалейте хоть ребенка. Нельзя же ее так наказывать, она и так белого света не видит от Салимат, — умоляла Хана бабушку Нааф.

— Нет, и Фатимат не пойдет. Иди ужинай со своими сыновьями, — отказалась бабушка, и Хана наконец ушла.

Напрасно Хана думала, что я осталась голодной. Как только мы зашли в спальню и остались вдвоем, бабушка Нааф дала мне большую сдобную булку, я взяла ее с собой в постель и, пока бабушка выговаривала Хане, я втихомолку ела булку.

После этого случая я не перестала играть с мальчишками. Герий по-прежнему угощал меня бубликами, но Мухадин больше не предавал меня, и мы всегда ели бублики вместе.

Вспомнив все это, мне еще больше захотелось представить себе, каким стал Герий. Я опять прикрыла глаза, но по-прежнему видела перед собой красивого мальчика. Смуглый, стройный, волосы светлые, вьющиеся — вот каким вставал передо мной образ Герия.

Я все сидела с закрытыми глазами, пока шофер не вывел меня из этого состояния.

— Наверное, ты задремала от скуки, сестра? С таким унылым попутчиком и задремать-то не мудрено, — сказал он мне.

Я быстро очнулась и посмотрела на шофера, боясь, что он разгадает мои тайны.

— Нет, я не сплю. Просто задумалась, — ответила я.

— Эх, не знал! Наверное, я оторвал тебя от хорошей думы. Лучше было мне помолчать, — улыбнулся он.

— Нет, наоборот, вы оторвали меня от тяжелых воспоминаний, — успокоила я шофера, но, скорее всего, он подумал, что я шучу.

— Ничего, сестра. Скучная дорога кончилась. Теперь ты уже дома.

Мы в самом деле переезжали мост, под которым шепталась белая речка. Теперь я все время смотрела вперед, стараясь увидеть хоть крыши домов среди пышных деревьев.

— Скажи, сестра, куда мне сворачивать? Я подвезу тебя к дому, — сказал шофер.

— Остановите на следующей улице. Там я сама пойду. Зачем вы будете тратить лишнее время? — ответила я.

— Ну раз так, сделаю по-твоему, — шофер затормозил, я вышла из машины. — Только не обижайся, не говори, вот, мол, какой, к дому не подвез, — улыбнулся мне из кабины шофер.

— Вы привезли меня в родной аул, о котором я мечтала годами. За что же мне обижаться на вас? Я очень благодарна вам. Счастливого пути, — сказала я и отошла в сторону.

Постояв еще немного у дороги, я пошла по улице, которая вела прямо к реке Инжик. На крутом берегу стоял мой дом, где я родилась, выросла. Теперь я не имела к нему никакого отношения.

* * *

Я шла по знакомой улице. Тут все было так близко мне.

— Здесь живут Хамуковы... Здесь Доховы, — смотрела я почти на каждый дом, стараясь заметить, какие изменения произошли с тех пор, как меня увезли из родного аула. Посматривала я и на людей, с которыми встречалась на улице, кое-кого узнавала, но были и такие, которых я видела впервые.

— Наверное, они приехали в аул уже без меня, — рассуждала я. — Ведь Большой аул — теперь райцентр.

А меня никто не узнавал, никто не останавливал. Правда, некоторые пристально всматривались в мое лицо, но проходили молча, видимо не узнавали меня. Это вовсе не огорчало меня. Даже наоборот, мне хотелось побыть сейчас одной. Хотелось поскорее увидеть наш двор и дом, потом пойти на речку Инжик...

Когда я миновала высокую каменную ограду мечети, за которой был наш дом, я остановилась в замешательстве... На том месте, где когда-то стояла наша кузница, был построен большой красивый каменный дом. Он был обнесен штакетником, который делил наш двор на две части.

Я стояла и не знала, что мне делать: огорчаться ли тому, что нет нашей старой кузницы, или радоваться тому, что на ее месте стоит этот светлый современный дом. Конечно же, мне было жаль кузницы, где я пропадала с утра до вечера, где работал мой дядя Эльдар. Как много в ней было инструментов, собранных людьми нашего рода! Из поколения в поколение передавалось кузнечное мастерство, из рода в род наших мужчин называли гучи — кузнецы.

Подумать, что новое здание построено под кузницу, было невозможно. Раз так, то что же теперь в нем?

Я подошла поближе и прочитала вывеску над дверью: — «Роддом».

Увидев это, я улыбнулась и отошла.

«Это хорошо, что в нашем ауле есть теперь свой родильный дом, — подумала я. — Но куда же перенесли нашу кузницу?» Я уже шла туда, где вечерами дядя Эльдар усаживал на траве мою больную бабушку Зазу, когда ей хотелось подышать свежим воздухом. Здесь было все так же. Пенилась внизу река, кричали птицы.

Долго стояла я на берегу, вдыхая далекие запахи детства. Крупные ромашки источали горьковатый полынный аромат, горячий песок, как прежде, призывно желтел под кручей.

Как грустно и светло было у меня на душе! Я все еще не решалась войти в свой дом. Как-то меня встретят?

И все-таки я решилась.

Услышав скрип двери, тоненькая девочка, которая умывалась над медным тазом, быстро оглянулась. Я сразу узнала в ней свою двоюродную сестренку, с которой я рассталась несколько лет тому назад. Забыв, что надо вытереть мокрое лицо, девочка стояла и вопросительно смотрела на меня.

«Голубушка Татим... она не узнает меня», — думала я, молча любуясь сестрой, удивляясь тому, как она была похожа на своего отца Эльдара. Еще говорят, что счастливы те дочери, которые похожи на своих отцов. Мы обе были похожи на своих отцов-братьев. А счастливы ли мы?

Я подошла к девочке, взяла ее за руки.

— Разве ты не узнаешь меня, Татим? — говорила я, помогая ей вытереть лицо полотенцем. — Когда ты была маленькой, мы с тобой всегда вместе спали вот на этой кровати, — старалась я хоть чем-то напомнить ей о себе. — Я твоя сестра Фатимат. Помнишь меня?

Это было уже другое дело: она сразу кинулась мне на шею.

— Ну, как ты живешь? Все-все рассказывай мне, — говорила я Татим, как только мы успокоились немного. Татим тут же достала из портфеля свои тетради, книги и разные открытки. Теперь она так свободно разговаривала со мной, была так рада мне, что нельзя было и подумать, что она не сразу узнала меня после долгой разлуки. Расспросив ее почти обо всем, что касалось ее лично, я решила узнать у нее о нашей кузнице. Этот вопрос занимал меня. С кузницей было связано мое детство и память моего рода.

— Татим, скажи мне, девочка, что стало с нашей кузницей? Ты помнишь ее? — с чувством затаенной тревоги спросила я сестренку.

— Да. Помню. Она стояла там же, где сейчас построили роддом. Кузницу сломали, а инструменты мама передала в новую колхозную кузницу, — ответила Татим. — И наковальню тоже.

— В колхозную, говоришь? — переспросила я.

Мы обе невольно прислушались. Где-то, совсем в другом конце аула, слышался знакомый стальной перезвон. Мы улыбнулись, посмотрели друг на друга, и Татим снова прижалась ко мне. У меня на душе снова стало легко и радостно: инструменты моего отца продолжали служить людям так же, как это было в моем детстве. Бывало, ни одна семья не могла обойтись без дяди Эльдара. Весь Большой аул получал из нашей кузницы все, что было нужно крестьянину для обработки земли и для ведения домашнего хозяйства.

Меня радовало, что родовая наковальня не заброшена, а продолжает издавать стальной перезвон, который напоминает людям утром рано о том, что начался трудовой день.

— Где твоя мать? — спросила я Татим.

Мы уже молчали некоторое время. Я была занята своими думами, а Татим, как видно, чувствовала некоторое беспокойство. Она хотела как-то занять меня и не знала чем. Она обрадовалась моему вопросу, но не успела Татим ничего сказать мне, как на пороге появилась сама Салимат.

Заметив, что и она не узнает меня, я улыбнулась и пошла ей навстречу.

— Я узнала тебя по улыбке, — сказала Салимат и подала мне руку.

Татим поторопилась сказать матери:

— Фатимат будет работать в нашей школе. Будет жить у нас в ауле. Она теперь учительница. Институт окончила. — Сестра не сомневалась в том, что мать, как и она, очень будет рада услышать такие новости.

— Поэтому ты стоишь и до сих пор смотришь на нее с открытым ртом? — оборвала Татим Салимат. — Иди сейчас же на кухню и зажги огонь в очаге, — велела она дочери.

«Да, она ничуть не изменилась... Осталась все той же суровой, злой Салимат...» — подумала я о нашей невестке. Настроение у меня сразу испортилось, я забыла, что стала совсем взрослым, самостоятельным человеком. Какая-то неведомая сила перебросила меня в далекое прошлое, в те времена, когда Салимат плохо относилась ко мне, так же покрикивала на меня, как сейчас покрикивает на свою дочь. Мне показалось, что эта худенькая девочка, которая спрятала голову в плечи и ушла на кухню разжигать огонь, — это я, и вовсе я не взрослая, а босоногая, растрепанная девчонка. Я сидела теперь молча, не зная, о чем говорить с Салимат, не решаясь спросить даже о ее здоровье.

Вошедшая в дом чужая женщина немного разрядила обстановку.

— Салимат, дайте мне ваше сито, — сказала она, как только открыла дверь. — Ой, да у вас гостья, а я и не вижу со света. День очень солнечный сегодня. А у вас окна завешены. Надо и мне завесить, все попрохладнее в доме будет.

Женщина говорила быстро, радостно. Светлый платок был очень к лицу ей. Я не могла вспомнить, чтобы у нас была такая соседка.

«Наверное, приехала уже после меня», — подумала я о женщине.

Она между тем уже подходила ко мне, протягивала руку, и я с удовольствием поднялась ей навстречу, пожала ее теплую шершавую ладонь.

— Если бы я знала, что у вас гостья, — по-прежнему говорила женщина, быстро и дружелюбно посматривая то на меня, то на Салимат, — я ни за что не зашла бы к вам в грязном халате. И Татим ничего не сказала мне. Ведь она как раз вышла мне навстречу... Я бы вернулась, переоделась, — все еще оправдывалась женщина.

Я посмотрела на ее халат. Халат был обыкновенный. Зря она беспокоилась. Да и каким может быть халат у женщины, если она управляется по хозяйству?

— Татим вышла с надутыми губами, ей, наверное, было не до тебя. Ей не понравилось, что я в присутствии ее сестры открыла рот, — сказала Салимат, чтобы внести ясность. Видно, наша сноха не очень-то жаловала и соседку, потому что посматривала на нее сердито и сито сунула ей чуть ли не в нос.

— Кстати, Татим — твоя копия, Фатимат. В ее возрасте и ты вечно обижалась на меня. Дула губы из-за каждой чепухи, — сказала Салимат, обращаясь уже только ко мне. Этим она, очевидно, давала понять соседке то, что дело с ситом закончено, начинаются семейные разговоры, а раз так, то посторонним пора возвращаться восвояси.

«Хорошенькая чепуха, — между тем думала я. — Ты ведь сживала меня с белого света... Сколько подзатыльников, сколько обидных слов, сколько горьких минут отравили мое детство... Видно, и к дочке Салимат относится также, — вздохнула я. — Если даже не хуже...»

Вслух я не сказала ничего, а женщина между тем встала поудобнее, подперла ситом бок и дала Салимат добрый совет.

— Вашу гостью я не знаю. Но ее присутствие не помешает мне сказать правду. К своей дочери вы относитесь хуже любой злой мачехи. Нельзя так, Салимат. Только и слышно с утра до вечера, как вы обзываете ребенка самыми страшными словами и заклинаниями...

— Как ты не знаешь нашу гостью? — перебила ее Салимат. Я часто говорила тебе о ней. Это и есть Фатимат, — сказала невестка, не обращая никакого внимания на основную часть разговора женщины.

— Да что ты говоришь? — обрадовалась соседка. — Дочь умершего Мурата, да? Ах, какая красавица стала... Совсем взрослая девушка теперь. Ой, я и забыла что за ситом к вам пришла, — вдруг заторопилась соседка. Лепешки печь надо, а я заговорилась с вами, Салимат. — Она подхватила сито и ушла.

Салимат сказала ей вслед:

— Оправдывается, будто сегодня случайно надела грязный халат. Вечно так ходит... Неряха.

— Я почему-то не помню ее, — сказала я.

— Она и не стоит того, чтобы ее помнили, — злилась Салимат, не скрывая своей неприязни к соседке за то, что та посмела сказать ей несколько слов в защиту Татим. — Это наша соседка Люца. Во все дела свой нос сует, — ворчала Салимат.

Я хотела сказать, что не помню такой соседки, но тут Татим позвала нас на кухню, и мы с Салимат вышли из комнаты.

— Пойдем, Татим, сходим на речку, — сказала я ей.

У нее сразу разгорелось лицо, блеснули глаза, но тут же она опять сникла и сказала:

— Если только разрешит мама...

В этой девочке я снова увидела себя. Уж кто-кто, а я-то хорошо знала, как хочется летом искупаться в реке Инжик! Побороться с ее пенистыми волнами... зарыться в горячий песок на берегу... И до того же было обидно, когда Салимат вечно не пускала на речку.

Теперь-то уж настали другие времена. Теперь я открыла дверь в кухню и сказала Салимат:

— Мы с Татим идем на речку. Купаться.

Но Салимат и тут хотела поставить на своем.

— Какое же теперь купанье? Ведь солнце клонится к закату, — начала было она. Даже нахмурила брови. Но я настояла на своем, и мы с Татим ушли, взяв с собой полотенце и земляничное пахучее мыло.

Шли мы молча, но, наверное, думали об одном и том же: о невыносимом характере матери Татим. Зная, что Салимат неисправима, я решила поговорить с сестрой, чтобы хоть немного успокоить ее.

— Не переживай, Татим, — сказала я ей. — У твоей матери характер такой. Она и меня ругала в детстве. Как-то заставила даже обмазать глиной весь наш большой дом. Я думала, пропаду тогда — до того устала. А видишь — ничего. Жива-здорова, да еще и научилась делать в доме все, что должна уметь женщина. Когда вырастешь, то поймешь, что ругает она тебя не со зла, а просто так... Ну, просто иначе она не может... Понимаешь? Она любит покричать. Не может не покричать... — Я старалась как-то объяснить суровость ее матери. Мне хотелось исправить ее испорченное настроение. Когда Татим услышала, что и мне доставалось в детстве от Салимат, она немного повеселела, стала разговаривать со мной.

— А где мы будем купаться, Фатимат? — спросила Татим. — Пойдем на пруд, там тихая и теплая вода, — позвала она.

Я знала, что она называла прудом. Это была вода, которая шла по небольшому каналу и крутила жернова мельницы. Ее-то и имели в виду жители Большого аула, когда говорили «пруд». Там купались только маленькие дети, которые не умели плавать и вообще боялись быстрой воды. Татим, наверное, тоже не научилась до сих пор плавать, вот она и звала меня на пруд.

— Там взрослые не купаются, Татим. Лучше пойдем к мосту. Там тоже есть тихое место, где ты сможешь искупаться, если не умеешь плавать, — уговаривала я ее. Очень уж мне самой хотелось искупаться как следует. Поплавать. Понырять. Татим согласилась, и мы пошли туда, где когда-то купались мои друзья. Как обычно, место это не было безлюдным. Мы выбрали укромное местечко и разделись.

Татим осталась у моста, а я пошла вверх по течению, чтобы проплыть потом это расстояние в быстром пенистом потоке.

Увидев знакомое место, я бросилась в воду с высокого камня, и бурное течение подхватило меня, понесло вниз.

Татим бежала по берегу, встречала меня. Когда я вышла из воды, она кинулась ко мне, обняла меня крепко, и мы, смеясь, опять побежали наверх, чтобы я смогла еще раз проплыть это расстояние.

— Как ты глубоко заходишь в воду, Фатимат, не боишься? — спрашивала меня Татим. — А я вот еще не умею плавать. Мама меня не пускает на речку. Говорит, некому по хозяйству управляться...

Я слушала Татим, и у меня сжималось сердце. Ведь она повторяла почти мои слова... Сколько раз я убегала на речку, и сколько раз Салимат наказывала меня за это... А Татим, как видно, и убегать боится. Уже большая, но плавать так и не научилась...

— Нет, Татим, я не боюсь воды, — улыбнулась я сестренке. — Эти волны были моей колыбелью.

Мы все еще шли вверх по течению, но, увидев четверых ребят, которые вышли из воды, свернули немного в сторону. Татим теперь все время разговаривала со мной. Она совсем забыла, что мать обидела ее. Нам было очень хорошо вдвоем, мы шли, обнявшись, и теплый ветер обдувал нас. Вдруг Татим ахнула, забежала на правую сторону, спряталась за меня.

— Что с тобой? — спросила я и остановилась от неожиданности.

— Наш учитель... там. Среди ребят стоит наш учитель, — тихонько сказала Татим.

Я посмотрела в сторону ребят. Они брызгались, бегали вдогонку друг за другом, громко смеялись. Отвернувшись, взяв Татим за руку, я повела ее дальше.

— А кто твой учитель, Татим? — поинтересовалась я.

Украдкой оглянувшись на ребят, она ответила:

— Вон тот наш учитель, который стоит и причесывается. Его зовут Герий.

Моя сестра не знала, как от этого имени все вдруг дрогнуло во мне. «Ну, что это со мной? И к тому же, возможно, ее учитель совсем не тот Герий».

— Скажи, как фамилия твоего учителя? — спросила я Татим, чтобы совсем уж успокоиться.

— Аслануков. Его фамилия Аслануков, — все так же тихо сказала мне сестра.

— Идем одеваться, Татим. Не будем больше купаться... — сказала я и пошла к камню, за которым мы спрятали одежду. — Мне что-то холодно стало. Если хочешь, иди окунись. Я подожду тебя.

Сестренка послушно побежала к речке, а я стала торопливо одеваться. Теперь мне так хотелось посмотреть туда, где стояли эти ребята, на которых показывала Татим, но я не решалась. Мне казалось, что все люди на берегу сразу догадаются, почему я смотрю туда. Я все-таки глянула на них украдкой раз-другой, но они были далеко от нас. Все ребята уже оделись. Кто же из них Герий? Каким он стал?

Татим искупалась, и мы пошли домой. В тот вечер я уже знала, что мне надо подыскивать квартиру. Рассчитывать на дом, где я родилась и где теперь жили Татим с матерью, было нельзя.

В спальне стояли две кровати. Уступив мне односпальную кровать, Салимат предложила своей дочери лечь на большую вместе с ней, при этом она заявила:

— Представляю, как Татим будет мучить меня всю ночь. Она спит так неспокойно, что я не в силах терпеть ее даже в течение часа, поэтому мы спим всегда отдельно.

Мне стало ясно, в чей огород летели камни, и я решила успокоить ее.

— Мы с Татим поместимся на этой кровати. За одну ночь с нами ничего не случится. — Этими словами я дала снохе знать, что завтра же уйду и ей не придется больше мучиться из-за меня.

Утром я проснулась оттого, что Салимат чем-то загремела на кухне. Я и забыла о том, что сноха встает чуть свет. У меня было такое же чувство, как в детстве. Мне все казалось, что Салимат вот-вот подойдет ко мне, стащит с меня одеяло и, как прежде, скажет:

— Вставай, лентяйка! Солнце уже поднялось.

Салимат, конечно, не собиралась будить меня, но мне было как-то не по себе, и я тоже стала одеваться. Татим услышала, что я встаю, проснулась на минутку, посмотрела на меня и тут же заснула, укрывшись потеплее одеялом.

— Только не потревожь ее, и она проспит до обеда, — злилась Салимат, посматривая на дочь сердитыми глазами.

— Пусть поспит. Ведь она еще маленькая, — защищала я Татим.

— Тоже мне маленькая, — шипела Салимат. —Ты лучше разбуди ее да пошли за водой, пока солнце воду не нагрело. А я пойду корову доить.

Сноха взяла эмалированное ведро и вышла из дому. Я не стала будить сестру.

За водой я решила сходить сама. Мне хотелось снова как когда-то пройти по извилистой тропинке, зачерпнуть полные ведра воды, почувствовать на плечах тяжесть коромысла...

В это утро я наносила полный бак воды, убрала комнаты. Мне хотелось хоть немного помочь Татим.

После завтрака я собиралась идти в школу. Салимат спросила меня, вернусь ли я вечером.

— Нет. Больше не вернусь, — ответила я. — Мне надо проведать и Хану. Моя мать может обидеться, если я не схожу к ее снохе.

* * *

Летнее утро было чудесным. Очутившись на улице, я радостно вздохнула. Здесь под утренним солнцем мне было легче, чем в доме, где я родилась и выросла. У родного очага мне не нашлось места. Ну, что же? Может, это и к лучшему?

Я шла по знакомой улице. Как выросли за эти годы тополя. Листья шептались о чем-то, с гор веял прохладный душистый ветерок.

Вот и школьный двор, о котором я мечтала все это время. Но он выглядел совсем не так, как я представляла его себе. Кроме известного мне большого двухэтажного здания, во дворе был еще один новый одноэтажный дом. Пройдя мимо него, я прочитала вывеску у входа: «Начальная школа».

«Все это так... Все это хорошо...» — подумала я, но глаза мои невольно отыскивали тот старый домишко, в котором была когда-то наша школа. И как замерло мое сердце, когда я наконец увидела его за двумя стройными тополями! У меня было такое чувство, будто я встретилась со старым, лучшим другом. Все было дорого мне в этом доме: и покосившееся крыльцо, и подслеповатые теперь уже окна. Они казались такими, потому что в новых зданиях окна были раза в четыре больше. В них вливалось утреннее солнце.

Порадовали меня и два тополя, которые по-прежнему тянулись к небу. Сколько в их густых темно-зеленых листьях находили мы, бывало, майских жуков! Как бесконечно долго можно было слушать возню жуков в спичечных коробках.

Я подошла ближе к нашей старой школе и увидела вывеску над дверью: «Райфо». Как это огорчило меня! Мне хотелось, чтобы там по-прежнему занимались дети и чтобы я учила их. Но делать было нечего. Я пошла в новое здание. В просторном, светлом коридоре пахло известью и краской. Навстречу шли две женщины, которые несли парту.

«Наверное, технички. Переносят парты из класса в класс», — подумала я. А вслух спросила:

— Скажите, пожалуйста, где кабинет директора?

Женщины поставили парту, и одна из них, чернявая, круглолицая, с большими живыми глазами, сказала:

— Вон там. Отсюда третья дверь.

Поблагодарив их, я пошла в кабинет директора. Они смотрели мне вслед. Наверное, тоже решали про себя, кто же я такая?

Постучав в дверь, я услышала мужской голос:

— Заходите.

Я открыла дверь.

— Вот и сама Фатимат, — обрадовался Дмитрий Иванович, увидев меня. — А мы только что говорили о вас.

— Знакомьтесь с учителями. Вам вместе работать, Фатимат. Вот завуч школы Саид Ламоков, а это учительница младших классов Аминат...

Директор стал было знакомить меня с присутствующими, но незнакомым оказался только завуч Ламоков. Я знала и Аминат, и Мишу.

— Если Фатимат помнит всех, может, она и меня не забыла? — подошел ко мне после всех стройный красивый парень, который до сих пор стоял молча, а теперь протягивал мне руку.

— Да, я и тебя помню, Герий, — сказала я, торопливо подавая ему руку.

Чтобы скрыть свое замешательство, я тут же повернулась к Аминат, но она заметила, что встреча с Герием взволновала меня. Милая Аминат! Она тут же перевела разговор на другую тему. Стала говорить, кто где учился, кто ушел в армию, кто уехал работать в другие аулы.

Аминат стала стройной девушкой, лицо ее было по-прежнему смуглым, привлекательным. Мне и в детстве нравилась Аминат, а теперь я особенно была рада ей.

Это была все та же веселая, милая Аминат. Иногда она, как и раньше, умела подметить в ком-то недостаток и тут же остроумно пошутить над ним.

Миша Боташев возмужал. Раздался в плечах, вырос. Он доводился мне двоюродным племянником, я не видела его с того времени, когда мы поехали в институт, а он остался на последнем курсе педтехникума. Поскольку я всегда делилась с ним своими секретами, я боялась, что он вот-вот что-нибудь скажет о нашей детской дружбе с Герием. Но этого не случилось.

Вскоре директор всех отпустил, а мне сказал:

— Останьтесь, Фатимат. Надо решить кое-какие вопросы.

Когда из кабинета вышли Аминат, Миша и Герий, мне стало немного полегче, я уже не чувствовала себя связанной. Но в таком хорошем состоянии я пробыла недолго.

— Ну, как, Фатимат? Успела посмотреть достопримечательности своего аула? — начал директор, как только закрылась дверь кабинета.

— Да, Дмитрий Иванович, я все успела посмотреть, даже в речке искупалась, — ответила я в тон директору.

Это не понравилось завучу Ламокову, который до сих пор сидел молча.

— Инжик никуда не денется. Лучше поговорим о деле, — сухо сказал он, будто бы наш разговор о реке был таким несвоевременным, что из-за него остановилась вся работа в школе.

Я посмотрела на недовольное лицо Ламокова и, встретившись с его пронзительными глазами, сразу притихла. Мной снова овладела скованность.

— Как у вас с жильем, Фатимат? — спросил Дмитрий Иванович, совсем не обращая внимания на Ламокова.

— Если она рвалась сюда, говоря «это мой родной аул», какие вопросы могут быть насчет квартиры? — ответил за меня завуч, делая ударение на слова «мой аул». — Давайте решать вопросы с часами, — предложил он, не скрывая своего нетерпения.

— Чтобы жить и работать, человек должен иметь жилье. И почему вы думаете, что мы говорим не по делу? Ведь надо же где-то определить молодую учительницу? — директор не скрывал, что ему не нравится поведение завуча. — Все же как у вас насчет квартиры, Фатимат?

— Я не могу рассчитывать на дом снохи Салимат, Дмитрий Иванович. Мне надо снимать комнату, — ответила я.

— Говорят, хорошо там, где нас нет, — кисло улыбнулся завуч, явно издеваясь надо мной. — Возвращаются сюда, будто бы тут молочные реки да кисельные берега. Уж, видите ли, если родной аул, так уж обязательно рай небесный...

Теперь я окончательно убедилась, что мое появление раздражало завуча, но почему? Этого я еще не знала.

— Я вас сегодня совершенно не понимаю. Что вы хотите сказать? — стал наступать на завуча директор, несмотря на мое присутствие.

— Да очень просто, — передернул плечами Ламоков. — Этим я хочу сказать, что свои классы никому не уступлю.

— Должность завуча и двадцать четыре часа — не слишком ли много для одного, Саид Муратович? — поинтересовался директор.

— Я веду речь о восемнадцати часах в неделю. Остальные шесть часов можете отдать кому угодно, — пояснил завуч.

Я видела, как Дмитрий Иванович усмехнулся. Мне становилось совсем неудобно.

— Я не намерен обижать вас, Саид Муратович, но тем не менее я приведу одну известную мне черкесскую пословицу с вашего позволения. В ней говорится: «У одного девять шуб, а девять человек без шуб». Вот так выходит и у вас, — вы будете завучем с полной нагрузкой учителя, а остальные как хотят, да? Только этого не случится. Я распределю часы русского языка между всеми. И совершенно объективно.

— А я буду жаловаться, — вскипел завуч. — Зачем прислали Фатимат? Ведь в школе нагрузка по русскому языку только на двоих, а нас теперь трое. Куда это годится?

— Виноваты, видно, не те люди, которые прислали девушку в свой аул. Здесь больше виноват я. Оказывается, я просто не знал вас, как следует, — ответил директор.

— Прежде всего, вы должны защищать мои интересы, а не нянчить свежеиспеченных учителей. Еще посмотрим, что они из себя представляют... — не унимался Ламоков. Он подхватил свой портфель, туго набитый книгами, и выскочил из кабинета, сильно стукнув дверью.

Если бы не Дмитрий Иванович, я бы, наверное, расплакалась. Он подошел и успокоил меня.

— Ничего, Фатимат, не огорчайся. Все будет хорошо.

Дмитрий Иванович открыл дверь кабинета и позвал кого-то. Появилась та самая темноволосая женщина, которая несла парту, когда я вошла в коридор школы.

— Вот что, Зурят. Отведи-ка Фатимат на квартиру Туковых. Скажи им, что я послал вас, и пусть они определят девушку у себя. Понятно? — сказал ей директор. — Это самая близкая квартира из всех, что снимает школа. И хозяева хорошие, — добавил он уже специально для меня.

— Пойдем, пойдем, Фатимат, — с улыбкой обратилась ко мне Зурят. — Хотя ты и не узнаешь меня, а я тебя помню еще маленькой девочкой. Я ведь живу по соседству с Ханой. — Зурят взяла меня под руку, ее широкая добрая улыбка приободрила меня.

— О результатах скажите мне потом... — крикнул Дмитрий Иванович нам вдогонку.

Как только мы вышли из школы и прошли немного по двору, Зурят показала мне на дом Туковых. Оказывается, они жили почти рядом со школой.

— Ой, до чего же близко, — обрадовалась я.

Через несколько минут мы были уже во дворе Туковых.

Посредине двора стояла женщина с ведром в руках и громко звала:

— Цып-пып-цып!

— Вот и хозяйка, — сказала Зурят, указав на женщину, которая кормила кур. Кур было очень много, они обступили женщину со всех сторон, теснились около нее белой стайкой.

— Добрый день, Чазибан. Я привела к вам квартирантку. Дмитрий Иванович просил, чтобы вы приняли ее.

— Приму с удовольствием, если ей понравится наша комната. Из какого же аула эта девушка и как ее зовут? — спросила Чазибан.

— Она из нашего аула. Ее зовут Фатимат.

Чазибан посмотрела на меня вопросительно, а потом сказала:

— Если ты из нашего аула, почему же я не знаю тебя?

— Да, Зурят говорит верно. Я из Большого аула. Дочь Орзаноковых. Вы не знаете меня, потому что несколько лет я не жила здесь, — ответила я Чазибан.

— Тоба, — сказала она, с удовольствием рассматривая меня, стараясь, как видно, отыскать во мне черты нашего рода. — Как я сама не догадалась сразу... Ведь ты так похожа на Мурата... Да будет земля ему пухом. Ты, наверное, его единственная дочь, Фатимат?

Да, она и есть дочь Мурата, — ответила за меня Зурят. — Помнишь ее мать, Нашхо? Так вот, Фатимат жила у матери, потом училась. Теперь будет учительницей в нашей школе.

Чазибан обняла меня и еще раз пожала мне руку.

— Пойдемте, — пригласила она. — Посмотрите нашу комнату.

Чазибан смотрела на меня, стараясь по выражению моего лица узнать, понравилось ли мне в ее доме. Она не знала, что мне не до капризов, что мне подойдет любая комната. К тому же мне нравилась сама Чазибан, а это было, пожалуй, самой большой удачей для меня.

— Зимой очень тепло в этой комнате. В печке даже камень горит, — сказала Чазибан, увидев, что я смотрю на печку.

— Мне нравится ваша комната, Чазибан. И вы мне понравились. Если вы согласны, я с удовольствием поживу у вас.

Чазибан была довольна, Зурят тоже. А уж обо мне и говорить нечего. Теперь я и забыла, что у меня было такое трудное утро в школе.

Договорившись с Чазибан о том, что на днях я перееду к ним на квартиру, мы с Зурят вернулись в школу.

— Ну, как, Фатимат, договорились? — спросил меня директор, как только я открыла дверь его кабинета.

— Да, Дмитрий Иванович... Комната хорошая, а хозяйка, как видно, еще лучше.

Я чувствовала, что краснею до самых ушей, но все-таки попросила, чтобы меня отпустили на несколько дней съездить к матери за вещами.

— Поезжай, устраивайся, Фатимат, — отпустил меня директор. — И ни о чем не беспокойся. Все будет в порядке. С часами русского языка я все улажу.

В кабинете директора теперь опять сидели все наши. Присутствие Герия уже не смущало меня. Первое впечатление сгладилось, и я чувствовала себя спокойно. Миша и Аминат заполняли классные журналы, Герий писал что-то в тетрадке.

Вскоре Дмитрия Ивановича вызвали в районо, и мы остались одни. Тут наши языки сразу развязались. Теперь мы сидели и свободно разговаривали обо всем, что касалось нашего прошлого. Но откровенничать нам пришлось недолго. В кабинет вошел завуч, и мы притихли.

— Где директор? — спросил он, глядя на пустой стул Дмитрия Ивановича.

— Ушел в районо, — ответила Аминат.

Завуч молча прошел мимо нас, сел на директорское место и начал барабанить пальцами по столу.

Аминат и Миша закрыли свои журналы, Герий спрятал тетрадку в портфель.

— Нам уже нечего делать сегодня. Можно уйти домой, Саид Муратович? — попросилась Аминат у нахохлившегося завуча.

— Мне все равно, — ответил тот мрачно.

Все равно, так все равно. Мы с Аминат быстренько, как говорится, подхватились и ушли.

— Интересно. Вчера его назначили завучем, а сегодня он уже сидит надутый, как сыч, — засмеялась Аминат, как только мы вышли из школы, — Что ему не понравилось?

Я рассказала Аминат, как утром Ламоков выходил из себя. Добывал часы русского языка.

— Так что во всем виновата я, Аминат, Саиду Муратовичу не нравится, что я вернулась в свой аул.

— Мало ли чего ему не нравится, — возмутилась Аминат.

— На моем месте другая девушка убежала бы от такого завуча, но мне бежать некуда... Я хочу работать в своем ауле... Я так мечтала об этом, — призналась я Аминат.

— Вот и не уезжай никуда, — обняла меня Аминат. — Будем работать вместе. И не хуже Ламокова.

Мы остановились как раз недалеко от дома моих родственников по матери, и я сказала Аминат, что мне надо бы зайти к снохе моей матери Хане. Мы с Аминат попрощались, и она ушла, а я зашла во двор родственников, где прошла почти половина моего детства.

— Кого я вижу? Сколько лет мы не виделись, Фатимат? Когда ты приехала? — Хана засыпала меня вопросами, обнимая прямо посередине двора.

— Приехала я вчера. А вы не скучаете без своих сыновей? — спросила я сноху.

Хана ожила, как только услышала о сыновьях. Она стала жаловаться, что Мухадин и Сафарбий редко пишут письма. Мы вошли в дом, и Хана стала искать последнюю весточку от Мухадина. Искала долго, но так и не нашла письма.

Хана все еще перебирала какие-то конверты в холщовой сумке, и, чтобы отвлечь ее, я спросила:

— Где проходят службу Сафарбий и Мухадин? Не вместе ли они служат?

— Нет, они служат в разных местах, — ответила Хана. — Вот в том-то последнем письме, которое я хотела показать тебе, Мухадин написал, что скоро приедет в отпуск его товарищ. Он будет у меня в гостях. Кажется, он из аула Деюко.

— Интересно, как фамилия этого пария, о котором пишет Мухадин? — заинтересовалась я.

Хана не смогла вспомнить фамилию. Она опять было принялась искать письмо, но потом раздумала:

— Ладно, чего зря время тратить. Лучше я тебе сейчас жамуко[1] сделаю. Помнишь, как ты любила в детстве жамуко?

Хана пошла в кухню, я осталась одна и подошла к окну. Меня сразу охватили воспоминания...

Извилистая, годами протоптанная тропинка, которая начиналась от крыльца моих родственников, по-прежнему вела к дому Аслануковых.

«Сколько раз по этой тропинке бегала я к Аслануковым?» — думала я, посматривая в окно. Сейчас, когда я увидела, каким парнем стал Герий, с которым когда-то я так свободно играла, я не смогла бы уже легко переступить порог дома Аслануковых. Я смотрела в сторону Аслануковых, и перед моими глазами вставал Герий. Он теперь совсем не был похож на того мальчика в темно-коричневой черкеске и серой кубанке. Стройный, высокий парень носил теперь черный европейский костюм и белоснежную рубашку. Его густые вьющиеся волосы стали темнее. А его лицо до того показалось мне красивым, что я невольно подумала о себе, что у меня прямые, жесткие волосы... Хотя они, конечно, густые и длинные, но все-таки... Да и рост у меня средний. Герий намного выше меня. Я, правда, тут же успокаивала себя: для чего женщине быть высокой? Совсем не обязательно.

Зато у меня ровные белоснежные зубы... И ямочки на щеках... Нет, все-таки я тоже ничего себе...

Я отдала бы сейчас все на свете, только бы узнать, что Герий думает обо мне? А если он любит меня, как любил когда-то в детстве? Хана оторвала меня от этих дум. Она зачем-то пришла из кухни и, заметив, что я стою у окна и смотрю в сторону Аслануковых, решила высказать шутя свои предположения, как любила это делать раньше.

— Напрасно ты смотришь теперь на дом Аслануковых, Фатимат. Твой жених, который обещал когда-то за тебя Мухадину белого жеребца, женился на другой девушке. Перестань смотреть в его сторону и вспоминать о сладких бубликах, которыми Герий угощал тебя в детстве. Лучше иди сюда и посмотри, что я приготовила, — сказала Хана, доставая из буфета тарелки.

Зная, что Хана любит шутить, я не обратила внимания на ее слова и пошла вместе с ней на кухню, села у очага. Хана поставила передо мной круглый низкий столик на трех ножках, а потом подала и обед.

Все это она делала уже молча, и мне показалось, что ей стало грустно.

«С чего бы это? — забеспокоилась я. — А если Хана вовсе не пошутила со мной? Если она сказала правду?»

— Типун мне на язык, — расстроилась Хана, — как я не догадалась сказать тебе о женитьбе Асланукова после обеда? Ведь ты ничего не ешь, а беда вся только в нем, в Асланукове. — Хана слабо улыбнулась, и я ухватилась за эту скупую улыбку, стала опять надеяться на то, что Хана все-таки шутит. Но она разубедила меня окончательно.

— Скажу тебе прямо, Фатимат, — сказала Хана. — Герий сто раз пожалеет, что не подождал тебя. Ведь ты такая красивая стала. А его жена так себе.

Теперь я уже знала точно, что Хана не шутит, и взяла себя в руки, спросила:

— На ком женился Герий, Хана?

— Она из аула Деюко. Фамилии я ее не знаю. Зовут Наль, — Хана поморщилась — Имя, правда, из сказки, но сказочного в ней ничего нет. Просто деревенская девка. Не успела переступить порог дома Аслануковых, как тут же забеременела и стала до того плохо выглядеть, что смотреть на нее тошно.

До чего трудный день сегодня! С утра еще этот Ламоков... Мне до того стало жаль себя, что на глаза мои выступили слезы. Чтобы скрыть их, я поскорее встала из-за стола и пошла в ту комнату, где только что стояла у окна. Тут-то я дала себе волю — расплакалась. Проливая слезы, я с упреком смотрела на тропинку, по которой мне не суждено было ходить, как ходила теперь молодая жена Герия Наль. Мне хоть на мгновение хотелось увидеть того, с кем я была наречена еще в колыбели. Но напрасно смотрела я на дорожку, годами протоптанную между соседями. На ней было пусто.

«Жаль, что об этом я узнала так поздно, — думала я. — Если бы я узнала об этом раньше, — ни за что не вернулась бы сюда». Так говорило мое сердце, а рассудок напоминал между тем:

«Разве ты вернулась в аул только из-за Герия? А как же твои маленькие односельчане? Ведь ты так мечтала о том, что будешь учить их в той же школе, где когда-то учил тебя твой учитель Нух... Что же ты теперь стоишь у окна и плачешь?»

И все-таки я не могла сойти с места. Теперь мне хотелось увидеть Наль, чтобы убедиться в том, что было сказано о ней Ханой. Не знаю, тогда мне казалось, что, если Хана не обманула меня, мне было бы легче... С другой стороны, какое мне дело до Наль? Если она даже и не красивая, значит, он все равно полюбил ее и теперь принадлежал ей?

Не знаю, сколько я простояла бы еще у окна, но тут в комнату вошла Хана и всплеснула руками...

— Глядите-ка на нее! Она плачет. Уж кому-кому расстраиваться, Фатимат, только не тебе. Если уж дурнушка Наль нашла себе такого парня, как Герий, то ты найдешь еще лучше, и умница, и красавица... Не думай, что он один на белом свете! Ты мне лучше вот о чем скажи: где ты думаешь жить — у Салимат или у нас? — Хана старалась отвлечь меня от грустных мыслей.

— Я буду жить на квартире у Туковых. Уже договорилась. Зурят водила меня к ним, — ответила я Хане.

— Чазибан, конечно, хорошая женщина, и живут Туковы рядом со школой, но как ты будешь жить у чужих людей, если в ауле живут твои родственники по отцу и по матери? Что скажут люди? Живи у нас, — сказала Хана.

Мне было приятно слышать это от нее, но я не собиралась нарушать договор с Чазибан. Наоборот, разговор о квартире напомнил мне о том, что пора ехать к матери за вещами. Я сейчас же сказала об этом Хане.

— Как же ты поедешь? Надо было к матери с утра ехать. Теперь ты ни за что не успеешь добраться туда до вечера. Куда ехать так поздно и в такую даль? — разволновалась Хана.

Я попрощалась с Ханой и пошла голосовать на шоссейную дорогу, где простояла в ожидании попутной машины чуть ли не больше часа.

Когда я приехала домой, дети уже собирались ложиться спать. Увидев меня, они очень обрадовались и подняли такой переполох в доме, что матери пришлось успокаивать их.

— Как долго ты задержалась в институте, Фатимат. Дети уже два дня ждут не дождутся тебя. А я уж прямо и не знала, что думать, — говорила мать, разогревая мне ужин.

Я рассказала ей о том, что буду работать в Большом ауле, что я уже была там, нашла квартиру, а теперь приехала за вещами. Матери это не понравилось:

— Опять ты не спросилась меня. Как ты можешь поступать так? Можно подумать, что у тебя нет матери. И кто там ждет тебя?

От последних слов матери я вздрогнула.

— Меня ждет там только школа.

— И здесь есть школа. Можно было жить дома и работать в школе. Все-то у нас не как у людей получается...

Я не стала возражать матери. Старалась помалкивать. Уж кто-кто, а я-то знаю свою мать. Когда она сердится, лучше промолчать, а то без конца будут сыпаться попреки.

На следующий день мать стала собирать меня в дорогу. А что уж там было собирать! Все то же ватное одеяло, которым я накрывалась когда-то в поле от дождя, да подушка, да чемодан с кое-какими вещами. Эти сборы можно было закончить за полчаса и в тот же день уехать в Большой аул. Я так и думала, что уеду, но дети так соскучились по мне и так просили, чтобы я побыла с ними еще денек, что мне пришлось уступить им. Мы ходили гулять, они показывали мне свои игрушки, делились со мной всякими своими секретами и планами.

Наконец, на третий день утром я снова вернулась в свой аул и, как договорилась с Чазибан, прямо с вещами явилась к Туковым. У крыльца меня встретил рослый полуседой мужчина. Я сразу вспомнила, что видела его в детстве, когда он приходил к нам в кузницу. Это был хозяин дома Залим Туков.

— Давно, давно поджидаем... С позавчерашнего дня мне все уши прожужжали... Все Фатимат да Фатимат... Наверное, ты и есть Фатимат? — говорил он, подхватывая мои тяжелые вещи.

Мы вошли в комнату, где спали двое мальчиков.

— Это мои сыновья, — улыбнулся Залим.

Меня поразило сходство одного из спящих мальчиков с отцом, и я невольно смотрела то на сына, то на отца.

— Вот и Чазибан пришла, — обрадовался Залим, увидев ее в окно. — Ты не показывайся, сейчас мы подшутим над ней, — сказал он и вышел ей навстречу.

Но Чазибан уже видела, как я шла по аулу.

— Знаю, знаю, — засмеялась Чазибан, — наша Фатимат приехала.

— А мы пошутить хотели, думали, ты не знаешь ничего, — улыбнулся Залим и помог жене снять с плеча коромысло с ведрами. Поскольку шутка не удалась, я вышла на крыльцо, и мы обнялись с Чазибан, как самые близкие люди.

— Теперь у тебя есть дочь, Чазибан, — радовался вместе с нами Залим.

— Да, есть. И какая дочь! — Чазибан еще раз обняла меня.

— Ну, Фатимат, теперь моя жена получила подкрепление. Раньше в доме было трое мужчин, а теперь обстановка изменилась... Явно не в пользу сильного пола... — смеялся Залим.

— Да, за тремя мужчинами не так-то легко ухаживать. Вот посмотри на моих помощников, — говорила Чазибан, показывая на спящих ребятишек. — Миша! Лю! Поскорее вставайте. Фатимат приехала, — тормошила она по очереди сыновей. Но мальчики и не думали просыпаться.

Я пошла в свою комнату и занялась уборкой. Прежде всего развязала постель и убрала жесткую односпальную кровать. Матрац, который я привезла с собой, был как раз впору, подушка в ситцевой наволочке выглядела нарядно, и я отошла в сторону, чтобы посмотреть, как и что у меня получилось. Ведь это была моя первая в жизни собственная комната, и мне приятно было наводить в ней порядок. Занятая своим делом, я не слышала, что в комнату вошла Чазибан. Она стояла у порога и смотрела на меня.

— Хорошо убрала кровать, — сказала Чазибан. — Только какой-нибудь коврик повесить надо на стенку.

— Но у меня нет ничего, Чазибан. Потом что-нибудь куплю, — ответила я смущенно.

Ничего не сказав мне, Чазибан вышла из комнаты и тут же вернулась.

— Вот, прибивай пока этот. Потом видно будет. Когда купишь что-нибудь, тогда снимешь, — Чазибан протянула два метра ситца с мозаичным рисунком. Этот ситец до того обрадовал меня, что можно было подумать, будто Чазибан подарила мне большой персидский ковер. Недолго думая, мы сейчас же прибили «коврик» к стенке, и обе были очень довольны. Даже увидели, что «ковер» и наволочка на подушке хорошо сочетаются по цвету.

— Теперь мне нужна скатерть на стол и гардины на окна, — улыбнулась я, будто бы все остальное для самостоятельной жизни у меня уже было.

— Не все сразу. Сначала оденься получше. Ты молодая, тебе нужны наряды. Хозяйством потом обзаведешься. Чувствуй себя, как дома, — сказала Чазибан.

В это время к нам зашли дети. Они все-таки проснулись. Наверное, мы с Чазибан сильно стучали, когда прибивали к стене «ковер».

Ребятишки смотрели на меня с любопытством. Я подошла к младшему из них и спросила, как его зовут. Сначала он посмотрел на мать черными блестящими глазами, потом, не торопясь, назвал свое имя.

— Меня зовут Миша, — сказал он неожиданно низким голосом.

— А твоего старшего брата как зовут? — продолжала я знакомство, хотя уже знала от Чазибан, как зовут ее сыновей.

— Лю. Его зовут Лю. Он уже ходит в школу, а я еще нет, — все смелее и смелее разговаривал со мной Миша.

— Иди-ка, иди умойся, — велела ему мать.

Он послушно вышел в коридор, но, как видно, умываться не собирался.

До чего же они одинаковые все, эти ребятишки. Не любят умываться. Я подошла к нему и сказала:

— Давай-ка я умою тебя, Миша. А потом ты мне расскажешь какие-нибудь стихи. Ты ведь знаешь стихи?

Вышла в коридор и Чазибан, она увидела, что Мишутка не хочет умываться, и тоже стала уговаривать его:

— Давай-ка, сынок, умойся как следует да расскажи Фатимат те стихи, которые ты рассказывал мне вчера. А то Фатимат тебя в школу не возьмет. Она ведь учительница!

Обстановка сразу переменилась. Малыш тут же умылся, достал с гвоздика свое полотенце и вскоре стоял перед нами розовый, сияющий. Не теряя времени, он сразу же начал читать одно из детских стихов Хусина Кормокова, но, прочитав две строфы, вдруг замолчал. Забыл, что дальше. Он так расстроился, что я решила вывести его из неудобного положения и спросила:

— А кто написал это стихотворение, ты знаешь?

Миша молниеносно сорвался со своего места, влетел в другую комнату и вернулся с книжкой в руках.

— Вот, дядя Хусин был у нас в гостях и подарил мне эту книжку. — Миша протянул сборник стихов Кармокова, но у меня не было времени, и я сказала ему:

— Давай с тобой договоримся так, Мишутка. Сейчас я должна идти в школу, а когда вернусь домой, мы стихотворение, которое ты начал мне рассказывать, выучим с тобой до конца. Хорошо?

Малыш кивнул головой. Он, конечно же, согласился. Но пока я собиралась в школу, ни на шаг не отходил от меня.

Считая себя членом коллектива учителей, я прямо зашла в учительскую, где было многолюдно: кончался август месяц, и вот все учителя были уже на месте.

Некоторые преподаватели сидели за длинным столом, покрытым зеленым сукном, и что-то записывали в классных журналах. За отдельным маленьким столом, что стоял у самого окна, сидел завуч Саид Муратович и тоже что-то писал. Аминат сидела на диване с какой-то молоденькой девушкой, у которой были светлые вьющиеся волосы до плеч. «Какая симпатичная эта голубоглазая девушка. Интересно, какой предмет она преподает?» — подумала я.

Как только я вошла в учительскую и поздоровалась со всеми, Аминат сразу встала и подошла ко мне.

— А я знаю, что ты уезжала к матери. Я заходила к тебе вечером, а Хана сказала, что ты уехала за вещами. Так что с приездом, Фатимат, — она с улыбкой пожимала мне руку, от души радуясь тому, что видит меня опять. Я не успела даже поблагодарить ее за такую радушную встречу, когда она позвала ту девушку, с которой только что сидела на диване. — Надежда Ивановна, идите сюда, — пригласила она ее. Девушка не заставила себя долго ждать. Она сейчас же подошла к нам, и Аминат познакомила нас.

— В каких классах вы будете вести уроки? Вам это известно? — начала Надежда Ивановна с больного вопроса, который, как видно, беспокоил ее.

— Наверное, в двух шестых и одном пятом. Не знаю, во всяком случае так сказал мне директор, — ответила я, украдкой посматривая в угол, где сидел завуч, уткнувшись в свои бумаги.

Аминат перехватила мой взгляд и покачала головой:

— Тот человек, которого ты имеешь в виду, все переиначил. Надо сказать об этом директору, пока еще не составил расписание так, как было указано в приказе директора. Он дает вам не параллельные, а три разных класса. Один пятый, один шестой и седьмой классы... Три подготовки ежедневно.

— Я не могу с ним говорить, — вздохнула я. — И по-моему, с ним говорить бесполезно. Не пойду я к директору. Будь что будет... Теперь мне все равно.

Аминат хотела возразить мне, но появление директора остановило ее.

— Здравствуйте, товарищи, — весело сказал Дмитрий Иванович, заходя в учительскую.

Директор направился к столу, за которым сидел завуч, и мы насторожились. Надежда Ивановна даже шею вытянула, чтобы услышать, о чем директор будет говорить с Ламоковым. Ламоков все так же сидел, склонившись над столом, разложив руки на исписанные листы бумаги и что-то чертил, время от времени вскидывая линейку.

— Расписание составляет, — тихо сказала Аминат.

Дмитрий Иванович стал рассматривать расписание, которое было под руками у завуча. Он что-то стал говорить Ламокову, но слов его не было слышно, зато ответ завуча услышали все. Завуч громко, нарочито раздраженно сказал:

— Ну и что же? Пусть работают в разных классах. Им нужен опыт.

— Я вам еще раз говорю, — повысил голос Дмитрий Иванович. — Пишите расписание согласно приказу. И больше на эту тему говорить не будем.

Посмотрев ему вслед злыми глазами, завуч что-то перечеркнул на своих листах, разложенных на столе, и, взяв в руки линейку, принялся чертить снова.

— Вам повезло, — шепнула Аминат. — Ламоков начал составлять новое расписание.

Мы с Надеждой Ивановной облегченно вздохнули и сели на диван, который стоял против длинного стола.

Сидя на диване, я почувствовала волнение. Это Герий, который сидел за столом и перелистывал классный журнал, время от времени задумчиво, пристально смотрел на меня.

Я попыталась успокоить себя.

«Куда же ему еще смотреть, если он сидит как раз против меня?» — думала я.

И все-таки я не ошиблась. Стоило мне поднять глаза, как он тут же склонялся над журналом и начинал смотреть на меня, если был уверен, что я не вижу его.

«Вот еще новости... — расстроилась я. — К чему мне теперь его взгляды?»

Я смело посмотрела на Герия, глаза наши встретились, и я покраснела. Это словно разбудило его, он резко встал, подошел к Мише, который сражался в шахматы, и нетерпеливо потянул его за руку:

— Пойдем сходим на речку.

— Начинается, — возмущался Миша. — Прямо ни с того ни с сего... Что же я? Партию брошу? Дай хоть доиграть... К тому же, кажется, победа будет моей... — сказал Миша, снимая с доски белую пешку противника. — Да и вода холодная еще. Солнце-то не поднялось как следует.

— Вставай. Пока дойдем, и вода согреется, — не отступал от Миши Герий.

— Говорят, сытый голодного не понимает. И ты как раз такой, — отшучивался Миша. — Ты женат, тебя уже ничего не интересует, а мне не хочется покидать наших девушек. Как тут быть теперь?

Герию не понравилась эта шутка.

— Ты просто лентяй. И любишь много болтать, а не девушек, — рассердился Герий и отошел к окну.

Миша все-таки бросил играть в шахматы, подсел к нам, и у нас завязался оживленный разговор о тех ребятах, с которыми мы с Мишей учились в школе крестьянской молодежи и педтехникуме.

— Нет, Ахмед ни одного дня не работал в школе.

После окончания педтехникума его сразу направили в редакцию, где он и работал до тех пор, пока его не забрали в армию, — вспомнил Миша.

— А Умар Хабеков? Он тоже в редакции работал? — поинтересовалась я.

— Нет, Умара послали в военное училище сразу после окончания техникума. Кстати, могу тебе дать адрес Хабекова. Я с ним переписываюсь, — Миша достал свою записную книжку.

— Дай, пожалуйста. Я напишу письмо Умару, — обрадовалась я, заглядывая в его красную книжечку.

Пока мы говорили так с Мишей Боташевым, Герий Аслануков стоял у окна и по-прежнему смотрел на меня печальными глазами.

Мне нелегко было выносить этот взгляд. Я то и дело краснела. Не знала, куда девать свои руки. В конце концов я не вытерпела и решила уйти.

— Пойдем, Аминат, — сказала я, хотя не знала, куда мы пойдем с ней. Аминат не заставила уговаривать себя долго. Она тут же встала и в свою очередь пригласила Надежду Ивановну.

Мы вышли из учительской и прямо направились в школьный сад. В саду мы уселись на скамейку, которая стояла под большим ореховым деревом.

Там нам никто не мешал, и мы поговорили обо всем, что нас всех волновало в этот день.

Вскоре из школы вышли два товарища — Герий Аслануков и Миша Боташев. «Все-таки Герий уговорил Мишу. Наверное, пошли купаться», — отметила я про себя, провожая их глазами. И тут же, когда ребята скрылись за поворотом, я поймала себя на том, что я уже не слушала девушек, говоривших о нарядах, в которых они пойдут на августовскую учительскую конференцию. Заметив, что мне стало скучно, Аминат сразу переменила тему разговора и предложила пойти на речку. Поняв, почему она внесла такое предложение, я отказалась.

— Если не сейчас, то давайте сходим вечером. Договорились? — настаивала Аминат.

Мы с Надей согласились со вторым вариантом и, назначив время и место встречи, разошлись по домам.

Чазибан еще издали увидела меня, она вышла из летней кухни, сказала:

— Иди сюда, Фатимат. Ты что? Решила уморить себя голодом? Я до сих пор жду не дождусь, чтобы позавтракать с тобой.

Мы пошли с Чазибан на кухню. Она стала собирать на стол, и я залюбовалась ею. Как быстро, умело управлялась она по хозяйству, все так и спорилось у нее в руках. Молча наблюдая за ней, я радовалась тому, что мне так повезло. Если бы не эта славная женщина, что сейчас было бы со мной? Сколько неприятностей... Во-первых, этот завуч Ламоков... Надо же, хотел дать нам с Надеждой Ивановной по три разных класса... А Герий? Самое страшное для меня то, что я никакого права не имела на Герия... И как мириться с этим, пока что я не знала. Но надо найти какой-то выход. Хотя бы поскорее начался учебный год... Я тогда была бы все время с детьми и, занятая работой, не замечала бы, как проходит время...

Так вот мы и сидели с Чазибан в летней кухне. Я думала о своем, Чазибан беспокоилась тоже о своем. Еще с утра куда-то убежали ее сыновья, и она уже несколько раз ходила на речку, искала их. Чазибан приготовила либжу, и как только стала доставать тарелки, на пороге появились запыхавшиеся Миша и Лю. Оба были с головы до ног перепачканы ежевикой, и Чазибан только руками всплеснула, когда увидела их белые рубашки, безнадежно испорченные ежевичным соком.

— Ни за что не отстираются, — расстроилась Чазибан. — Придется и эти в синий цвет перекрашивать. У этих пострелят уже все рубахи в синий цвет перекрашены.

Чазибан в мгновение ока переодела мальчишек, умыла их и посадила за стол. Завтракали весело. Миша и Лю рассказывали, как они видели ежа, поставили на стол алюминиевую кружку с ежевикой.

После завтрака я ушла к себе в комнату. Надо было готовиться к учительской конференции и мне. Она начиналась завтра. Во-первых, надо было приодеться ради такого торжественного случая. Я сняла свои скромные наряды с единственного гвоздя и начала примерять их. Остановилась на черном шелковом платье и вишневой кашемировой жилетке. Жилетка была ярко вышита шерстяными нитками. Покрутившись у небольшого зеркала, которое мне поставила Чазибан, я успокоилась. Платье и жилетка были что надо. Особенно жилетка была мне к лицу. Во всяком случае, с одеждой обошлось, и я успокоилась, стала мечтать о том, как завтра на конференции я увижу Тамару Альборову.

Интересно, какой она стала теперь? Ведь мы не виделись два года. С тех пор как я уехала в институт, не виделись... Уж, наверное, Тамара приедет в каком-нибудь красивом платье. Ведь она уже два года работает, наверное, за это время успела приодеться. К тому же у Тамары есть сестра, которая живет в Одессе. У нее муж моряк, он всегда привозит ей красивые вещи. Даже в ШКМ сестра Тамары присылала ей посылки с красивыми платьями, и мы все по очереди носили их.

Тамара нисколько не обижалась на нас за это — такой уж у нас в общежитии был закон. Закончив все свои дела, я решила сходить к Салимат, чтобы взять с собой на речку Татим. Хотя еще было рановато до того времени, на которое мы сговорились с Аминат и Надеждой Ивановной, я все-таки сказала Чазибан, что ухожу, и вышла из дома.

* * *

Когда мы с Татим пришли на условное место, там меня уже ждали Аминат и Надежда Ивановна. Купались мы долго. Татим и Надежда Ивановна остались у моста. Там было тихое место, мы с Аминат пошли вверх по течению и без страха бросались в быстрые кипучие волны Инжика. Река стремительно несла нас вниз к тихой заводи, под мост, и Татим, брызгаясь, смеясь, встречала нас. Потом мы снова бежали берегом реки вверх по течению и опять плыли к мосту. Так мы купались, пока совсем не замерзли.

— Ой, у меня уже зуб на зуб не попадает, — первой не выдержала Аминат.

Я посмотрела на Татим, она тоже посинела.

— Скорее, скорее одеваться, — позвала я Татим на берег.

Аминат и Надежда Ивановна тоже стали собираться домой. Попрощавшись с нами, они пошли к школе, а мы с Татим побежали по давно протоптанной тропинке к дому Салимат.

Я очень удивилась, когда у ворот увидела Мишу. Он ждал меня.

— Долго вы купались, — засмеялся Миша, увидев нас с Татим. — Я чуть ли не стал подпоркой у ваших ворот. Стою и стою. Уж на меня одна знакомая ворона садиться стала.

Мне надоели эти шутки, и я спросила Мишу:

— Может, ты мне все-таки скажешь, что сегодня будет в клубе? — Я даже взяла Мишу под руку, чтобы он хоть немного стал подобрее.

Миша и правда немного смягчился.

— Да дело не в том, что мы пойдем с тобой в клуб, — доверительно сказал он. — А в том, что я хочу с тобой серьезно поговорить... Один человек попросил меня об этом.

Я насторожилась.

Миша понял это и начал говорить смелее.

— Ты потревожила душу моего друга, и об этом, собственно, пойдет речь.

Я сразу поняла, куда он клонит разговор, и замолчала.

— Почему ты идешь, будто воды в рот набрала? Разве ты мне не доверяешь? — опять обиделся Миша.

— Не понимаю... О чем ты говоришь... — ответила я, чтобы хоть как-то разрядить обстановку. — По-моему, я здесь никому не нужна. Кому это я могу потревожить душу? Да я и сама совершенно спокойна. Ни о ком не думаю.

— Не думаешь, да? В таком случае почему ты бледнеешь, как только на глаза тебе попадается Аслануков?

Я прямо не знала, что ответить Мише. Его вопрос был таким неожиданным, что я невольно растерялась. Теперь, когда Герий был женат, я не хотела, не смела признаться Мише в своих страданиях. Раньше я делилась с ним своими бедами и радостями, но теперь гордость не позволяла мне раскрыться перед ним. Еще чего? Но и молчать было уже нельзя. Я собралась с силами, сказала как можно равнодушнее:

— Того Герия, с которым было связано мое душевное состояние, уже нет, и мне нечего сказать тебе, Миша.

— Ты сама во всем виновата, Фатимат. — Миша заглянул мне в глаза, легонько сжал мою руку. — Герий обо всем рассказал мне... Ты сама виновата...

— В чем же он винит меня? Уж не в том ли, что я посмела вернуться в наш Большой аул? — вскипела я.

— Нет. Ты виновата совсем в другом. Если бы не ты, он не женился бы на другой девушке. Как он страдает теперь! Он говорил мне... Он рассказал. И он прав во всем. Я верю ему.

— Надо же! Я еще и виновата в том, что Аслануков женился на другой девушке! Ну, это уж слишком.

— Да, да, не смотри на меня колючими глазами, — сурово ответил мне Миша. — Не будем сейчас продолжать разговор. Отложим его. Поговорим после. И ты поймешь свою ошибку.

Мы уже подходили к новому клубу, и говорить теперь, конечно же, было неудобно. К тому же из клуба доносилась чудесная национальная мелодия. Я заслушалась. Шла рядом с Мишей как завороженная. Знакомая мелодия пробудила во мне воспоминания. Когда-то в далекие летние вечера эту же старинную черкесскую мелодию наигрывала на гармошке старшая сестра Герия. Какие это были вечера! Услышав знакомую мелодию, мы бросали все свои игры, летели к сестре Герия, плотным кольцом окружали ее. Стоило ей на минутку опустить руки, и было слышно, как скребутся у нас в спичечных коробках только что пойманные майские жуки. Сами же мы, казалось, почти не дышали. Все превращались в слух. Стояли с открытыми ртами. Как хорошо играла на гармошке сестра Герия!

«Кто же исполняет теперь ту же мелодию, с таким же чувством, так же чудесно?» — думала я, прислушиваясь к знакомым напевам. Мы не спеша подходили к клубу, и, наконец я увидела гармониста. Это был Исмель.

— Хочешь, я познакомлю тебя с гармонистом? — сказал Миша, увидев, что я не свожу глаз с Исмеля.

— Подожди. Сейчас он будет исполнять другую песню. Давай лучше постоим в сторонке. Послушаем, — попросила я Мишу.

Исмель начал новую мелодию. Она называлась «Канатоходец». Эта песня унесла меня к другим воспоминаниям. Старинную танцевальную мелодию «Канатоходец» очень любил мой покойный дядя Эльдар. И когда, бывало, танцевал на свадьбах, эту песню ему всегда играла гармонистка Хасанхан. Я так ушла в свои воспоминания, что видела перед собой быстрые пальцы Хасанхан. Легко, плавно опускаются они на перламутровые пуговки, алым светом горит растянутая гармошка, и мой дядя Эльдар несется по кругу. Как красиво танцует он, как ударяет в такт музыке легкими ногами. Голова немного закинута, жарко разгорелись глаза, распахнуты руки...

Миша оторвал меня от воспоминаний. Вернул к действительности.

— Хватит тебе стоять с каменным лицом. Все думаешь о чем-то. Пойдем к Исмелю, — потянул он меня за руку.

— Эта гармошка о многом напомнила мне. Я готова слушать ее без конца, — сказала я Мише.

Мы поднялись на высокое крыльцо, где сидел Исмель.

— Эта девушка в восторге от вашей музыки, — сказал Миша, показывая на меня гармонисту.

— Если она горянка, то должна любить свою музыку, — сказал Исмель и поставил рядом с собой свою продолговатую старинную гармошку, очевидно, сделанную знаменитыми мастерами из рода Столбовых. Он встал и протянул мне свою руку. — Скажи мне, чья это девушка? — обратился он к Мише, задерживая мою руку.

— Эта девушка издалека, Исмель, — начал было шутить Миша, но я остановила его.

— Он говорит неправду, Исмель. Я вовсе не издалека, а ваша землячка.

— Этот шутник вечно пытается обмануть меня, — засмеялся Исмель. — Только я его никогда не слушаю, не верю его словам. Так чья же ты дочь, если выросла в нашем ауле?

— Она — дочь Орзаноковых. Ее зовут Фатимат, — ответил Миша.

— Вот как! Это дочь покойного Мурата, да? — Исмель, как видно, обрадовался тому, что познакомился со мной. — Я о тебе уже слышал. Ты вернулась в Большой аул и будешь работать учительницей? — Исмель еще раз пожал мне руку, улыбнулся. — Я рад за тебя, сестра моя. Пусть аллах посылает тебе здоровье.

— Спасибо, — ответила я. — Пусть и у вас будет крепкое здоровье. Спокойная старость.

Обменявшись такими словами, мы сидели теперь с Исмелем на крыльце и беседовали как старые знакомые. Мне нравился этот спокойный пожилой человек. Было уже темно, радиола играла модные танцевальные мелодии. Исмель был задумчив. Когда музыка стихла, Исмель повел нас с Мишей в клуб. Там были танцы. Вся молодежь Большого аула пришла повеселиться. Исмеля встретили шумно. Когда он заиграл на гармошке, раздался круг, начались танцы. В это время в клуб вошел Герий, он явно искал кого-то, и как посветлело его лицо, когда он увидел нас с Мишей! Не раздумывая, Герий сразу направился к нам, и я залюбовалась его быстрой решительной походкой, не могла отвести глаз от его белоснежной рубашки, от ладно сшитого костюма. Герий подошел к нам и обратился к Мише:

— Что же ты сидишь, сын Боташевых? Разве эта музыка не уносит тебя на крыльях? Разве тебя не тянет потанцевать?

— Да где уж мне... — отмахнулся Миша. — Это ты у нас любитель. Давай, Герий, не теряй времени, — подтолкнул его Миша, и Герий засмеялся, быстро пошел по кругу. Я с замиранием сердца смотрела на него, ждала, что будет дальше. И не ошиблась. Герий сделал плавное красивое приглашение. Он звал меня, он танцевал передо мной на носках, улыбался.

Поняв, что я не собираюсь танцевать с ним, Герий снова пошел по кругу, и тут же в дверях показалась Аминат. Аминат сразу смело вошла в круг и стала танцевать с Герием. Мне стало легче. Нет, уж лучше сидеть и смотреть, как он танцует.

Герий и Аминат танцевали долго. Делая плавные движения руками, Герий не отступал от Аминат, он кружился над ней. Аминат смотрела на него, слегка запрокинув голову. Какой же он высокий, красивый — Герий. Аминат тоже разгорячилась в танце, напоминает летящую птицу, мелодия время от времени меняется, то становится задумчивой, почти грустной, то вдруг вспыхивает безудержным весельем, и Аминат с Герием послушно мчатся по кругу, сама радость светится в каждом их движении, в глазах, в улыбках.

Я с наслаждением смотрела на них. Мне хотелось, чтобы этот танец «Исмалей» никогда не кончался, но вот Исмель заменил эту мелодию танцевальной мелодией «Кафа», и все, кто был в зале, стали хлопать в ладоши в такт музыке. Танец шел к концу. В последний раз Герий плавно прошелся по кругу с Аминат, и гармонист затих. Герий взял Аминат под руку и подвел ее к нам с Мишей. Заиграла радиола. Миша пригласил меня на фокстрот:

— Вот теперь и мы потанцуем, Аслануков. Пойдем, Фатимат, — сказал Миша, посматривая на Герия.

Я пошла танцевать с Мишей.

— Почему же ты не захотела потанцевать с Аслануковым? — спросил меня Миша.

— Просто так... — хотела я уклониться от ответа. Потом созналась: — Мне что-то неловко было. Я постеснялась...

— А теперь не стесняешься?

— Теперь-то я танцую с тобой, — улыбнулась я. — А с тем танцором не так уж легко мне танцевать.

Миша лукаво посмотрел на меня. Понял, что я доверилась ему. Чуть заметно пожал мою руку. По-дружески. Будто говорил мне: «Молодец, Фатимат. Умеешь постоять за себя».

Танцы сменились играми, но мы не стали принимать в них участие. Просто сидели и разговаривали. Герий все время старался затронуть меня, то спрашивал о чем-нибудь, то просто улыбался и смотрел на меня. Я забыла о той большой преграде, которая была между нами. Я была на седьмом небе!

Танцы закончились в одиннадцатом часу, и мы втроем вышли из клуба. Вечер был звездный, не из теплых, и нас сразу охватила прохлада. Миша и Герий одновременно протянули мне свои пиджаки. Я сначала сказала, что мне вообще не холодно, но потом все же взяла пиджак у Миши и накинула его на плечи. Герий вздохнул, молча надел свой пиджак, мы хотели уже идти, но тут услышали голос Исмеля.

— Подождите, я пойду с вами, — говорил он, спускаясь с крыльца.

Мы пошли вместе. Всю дорогу Исмель играл на гармошке. Одна старинная песня сменялась другой. Вечер был чудесным. Я даже пожалела, что так быстро пришли к моему дому.

— Сегодня ваша музыка просто очаровала меня, Исмель. Спасибо за ваши песни. Спокойной ночи всем, — попрощалась я с друзьями, открыла калитку и вошла во двор. Исмель играл мне до тех пор, пока я не закрыла за собой дверь.

Я вошла в свою комнату тихо-тихо, мне не хотелось тревожить хозяев, но старалась я напрасно. Чазибан все-таки проснулась и зашла ко мне.

— Я долго ждала тебя, а потом заснула на диване, — сказала Чазибан. — Мне показалось, что я слышу музыку. Или это был сон?

— Нет, не сон, Чазибан. Исмель с ребятами провожали меня от ворот, и он так хорошо играл на гармошке... — задумчиво сказала я.

— Да, он хорошо играет, — согласилась Чазибан. — Наверное, он никогда не состарится, наш Исмель. Завидую я таким людям. — Чазибан пожелала мне спокойной ночи и ушла к себе. Я тут же постелила постель и легла спать, но заснуть было нелегко. Я долго лежала с открытыми глазами, вспоминая все, что было связано с сегодняшним вечером. А назавтра меня ожидала учительская конференция, надо было все-таки заснуть, и я стала считать до ста...

Утром Аминат зашла за мной, и мы пошли на конференцию. Мы поторапливались, потому что боялись опоздать, но конференция началась позже. Учителя собирались группами, оживленно беседовали. Настроение у всех было приподнятым, праздничным.

Мы с Аминат стояли в стороне, и, когда увидели Мишу с Герием, Аминат сказала:

— Смотри, Фатимат, на наших ребят. Все-таки они очень выделяются среди других учителей. Красивые оба, не правда ли?

— Да, я согласна с тобой, — ответила я Аминат. И тут же пошутила: — Только нам-то от этого какая польза? Один женат, другой недоступен, как горный утес. Остается лишь полюбоваться ими.

— А вот и твоя Тамара приехала, — обрадовалась Аминат, увидев бегущую ко мне Тамару.

Но тут всех пригласили в клуб.

— Давай хоть сядем где-нибудь подальше, — предложила Тамара.

Мы так и сделали. На последнем ряду можно было потихоньку разговаривать. Совсем незаметно пролетел этот день.

* * *

Тридцатого августа была общешкольная линейка. В этот день я впервые должна была встретиться со своими учениками. Как-то еще произойдет наша встреча? Все ли будет хорошо? После линейки надо было провести классное собрание, и я, конечно же, волновалась.

В учительской было уже многолюдно, все пришли в этот день рано, хотя я думала, что явлюсь чуть ли не первой. Ко мне подошла Надежда Ивановна.

— Я так волнуюсь, так волнуюсь, Фатимат, — она посмотрела на меня с тревогой. — Вдруг ко мне придет на классное собрание завуч? Тут и без него-то нелегко...

— Да что ты, Надя, — успокоила я ее. — Ни за что не пойдет он на первое собрание. Смотри, как он занят собой, — кивнула я в сторону Ламокова, который по своему обыкновению сидел за столом, уткнувшись в бумаги.

Начали между тем строиться на линейку. Мы с Надеждой Ивановной взяли классные журналы, пошли к ребятам.

После линейки Дмитрий Иванович сам повел нас в наши классы. Когда мы дошли до моего 5-го класса «А», Дмитрий Иванович сказал Наде:

— Подождите меня здесь, я сейчас выйду.

С замиранием сердца вошла я с директором в просторный светлый класс. Дети встали, директор приветливо поздоровался, усадил их и представил меня.

— Вот ваша учительница, ребята, — сказал Дмитрий Иванович. — Зовут ее Фатимат Муратовна. Она будет вашим классным руководителем.

Поговорив еще немного с детьми, директор ушел, а я осталась с глазу на глаз со своими маленькими односельчанами. Сначала меня охватила робость. Несколько минут я стояла молча, дети тоже молчали, пристально рассматривая меня.

Как много значат всегда эти первые минуты! Я взяла себя в руки и сказала как можно спокойнее:

— Вы уже знаете, как меня зовут и что я буду вашим классным руководителем. Теперь я буду знакомиться с каждым из вас, — с этими словами я подошла к мальчикам, которые сидели за первой партой в среднем ряду. Один из них был очень похож на знакомого мне односельчанина Индриса Кармокова. Он жил недалеко от школы.

— Наверное, ты сын Индриса Кармокова, да? — спросила я мальчика с густыми веснушками на лице.

Мальчик встал и ответил:

— Да, я сын Индриса Кармокова, меня зовут Хасамбий.

Посадив Хасамбия, я обратилась с вопросом к его соседу. Этот невысокий, коренастый мальчик уже стоял и молча ждал, когда я отгадаю, чей же он сын. Весь класс насторожился. Я поняла свою ошибку, не могла же я узнать всех таким образом? И все-таки я внимательно посмотрела на большеглазого мальчика, отыскивая на его лице какие-нибудь знакомые черты.

— Ты, наверное, сын Мурзабека Мачукова? — сказала я ему наконец.

— Да, обрадовался мальчик. — Я сын Мурзабека. Меня зовут Каншао.

Все были очень довольны, что я узнала сына Мурзабека, по классу, как ветерок, прошел легкий одобрительный шум.

Надо было тут же прекратить такое знакомство, и я подошла к столу, стала вызывать детей по журналу, дело у нас наладилось.

После знакомства с детьми я решила с ними побеседовать.

Во-первых, они рассказали мне, как провели лето. Потом мы выбрали старосту, поговорили о том, что надо сделать для того, чтобы наш класс был самым лучшим в школе. На этом я хотела закончить свою первую встречу с детьми, но мне пришлось задержаться еще на несколько минут. Каншао поднял руку. Я спросила его:

—   Что ты хотел сказать нам, Каншао?

— Говорят, что вы из нашего аула... Это правда?

Я почувствовала, что весь класс с нетерпением ждет ответа на вопрос Каншао.

— Да, дети, это верно, — ответила я всему классу. — Я родилась здесь, в семье Орзаноковых. — Я говорила это уже по-черкесски, и снова шум одобрения поднялся над классом. Он сразу стих, когда я стала прощаться.

— Жду вас послезавтра без опоздания к восьми часам утра.

Довольная тем, что так хорошо прошла моя первая встреча с детьми, я вернулась в учительскую. Классные руководители были на месте, завуч о чем-то спрашивал их по очереди, делая заметки в своей тетради.

— Отмечает, кого из учеников не было в классе, — шепнула мне Аминат.

Я быстро открыла свой журнал, посмотрела фамилию девочки, не пришедшей на линейку. Это была Рая Экба.

«Что я теперь скажу завучу? — расстроилась я. — Ведь я не выяснила, почему Раи не было в классе...»

И тут еще Герий, как всегда, смотрел на меня.

«Хотя бы он вышел из учительской, что ли... — невольно подумала я. Так мне не хотелось, чтобы при нем Ламоков отчитывал меня. Ведь наверняка сейчас будет кричать, обвинять в неумении, в равнодушии... уж он такой мастер на оскорбления. — И зачем только я приехала сюда?» — все больше и больше расстраивалась я.

Подняв на меня сердитые глаза, Ламоков сделал мне замечание:

— Если ты всегда, Орзанокова, будешь проводить классные собрания так долго, как сегодня, твои ученики будут слишком грамотными или начнут разбегаться.

Завуч обвел взглядом учителей, очевидно хотел выяснить, как они отнесутся к его остроте, но все сделали вид, будто ничего не слышали, и Ламоков остался, как говорится, при своих интересах.

— В моем классе нет Раи Экба, — тихо сказала я.

— Этого мало. Мне надо знать причину отсутствия, — буркнул Ламоков, снова погружаясь в свои бумаги.

Я уже хотела признаться ему в том, что не успела спросить у ребят о Рае, но меня выручила учительница, у которой Рая училась в четвертом классе.

— Почему Раи не было в школе? — переспросила учительница и даже рассердилась немного. — Я ведь уже говорила вам об этом, — строго посмотрела она на завуча. — Рая Экба переехала в другой район. Я вам еще справку представила.

Ламоков как-то сник. Сказать ему было нечего. У меня посветлело на душе, я с благодарностью посмотрела на учительницу начальных классов. Завуч больше ни слова не сказал мне. Убрав свои записи в стол, он встал и с гордо поднятой головой вышел из учительской. Как только он закрыл за собой дверь, все облегченно вздохнули.

— До чего тяжелый человек, — сказала Аминат. — Вот ушел, и все мы похожи на тех, кого только что вытащили из-под большой горы.

Учителя дружно засмеялись. Аминат сказала правду.

— И кто это придумал, чтобы Ламоков был завучем? С ним невозможно было работать, когда он был рядовым учителем, а теперь прямо хоть из школы беги, — поддержал Аминат Миша Боташев.

На этом разговор о завуче прекратился, и в учительской стало удивительно хорошо, все шутили, смеялись от души. Герий по-прежнему не сводил с меня глаз, и это уже не огорчало, а радовало меня.

Когда, закончив свои дела, мы стали расходиться по домам, Миша подошел ко мне и сказал:

— Пойдем, Фатимат, подышим свежим воздухом, по берегу погуляем.

— С удовольствием, — согласилась я, — только с одним условием: я побегу домой переоденусь.

Миша пошел проводить меня, в дом он заходить не стал, решил дождаться меня у калитки, я быстро переоделась и сказала Чазибан, что иду гулять с Мишей на речку.

— Как быстро ты переоделась, Фатимат, — улыбнулся Миша, когда снова увидел меня у ворот. — Из тебя хороший солдат получиться может. Вот и командовать ты тоже умеешь...

Я пыталась отшутиться, но Миша на каждое слово находил десять. Так мы и шли рядом, смеялись. Но вот наконец крутой берег реки Инжик. Миша помог мне опуститься по извилистой тропинке, мы выбрали большой камень, что лежал почти у самой воды, сели на него. Поговорили о том о сем, и Миша вдруг вернулся к тому разговору, который начал в клубе.

— В тот вечер я хотел кое-что сказать тебе, но ты так увлеклась музыкой Исмеля, что мне пришлось отложить разговор. — Миша смотрел на меня серьезно.

Я поняла, что он не зря пришел со мной на берег реки.

— Скажу тебе прямо. Вы с Герием разлучились только по твоей вине. Да, да. Не удивляйся. Во всем виновата ты.

— И после чего ты пришел к такому выводу?

— Я не слепой, вижу, как трудно вам приходится сейчас. И в этом, повторяю еще раз, виновата ты. Это ты не смогла сберечь дружбу детства.

— Дружбу детства не сберег тот, кто женился, — рассердилась я. — Ты почему-то забываешь о том, что в родном ауле я встретилась с женатым Аслануковым. После этого о моей вине не может быть речи.

Заметив, что я совсем не собираюсь сдаваться, Миша вздохнул, задумался.

— И все-таки ты виновата. Вот почему. Слушай, я расскажу тебе то, чего ты не знаешь. Дело в том, что Герий приезжал к тебе в институт.

— Не приезжал. Не верь ему, — с раздражением перебила я Мишу.

— Нет, был, Фатимат. Когда тебе исполнилось восемнадцать лет, Герий поехал в институт, чтобы увидеть тебя. Он хотел жениться. Когда он за тобой приехал, ты была на лекции, и он сел на скамейку, стал ждать тебя. Наконец, раздался звонок, и студенты вышли на улицу. Герий увидел тебя в толпе юношей и девушек, он хотел уже идти навстречу, но тут же остановился: какой-то высокий парень вел тебя под руку и что-то говорил тебе. Как ты внимательно слушала, как была занята им! Ты даже не заметила Асланукова.

Он расстроился сначала, а потом подумал: «Мало ли с кем может говорить девушка... Почему это сразу сбило меня с толку? Нет, вот они будут возвращаться, и я обязательно остановлю Фатимат».

В это время к нему подсели девушка и два парня.

— Ну, Роза, теперь ты, наконец, поверила, что Курман любит Фатимат? — спросил девушку один из парней.

Герий похолодел от этих слов. Он заметил, какими тоскливыми, тревожными глазами смотрела девушка в ту сторону, где вы стояли с Курманом.

— Курман скоро женится на Фатимат. Они уже назначили день свадьбы. Разве вы не знаете об этом? — удивился другой парень.

— Если ты миришься с тем, что Фатимат не хочет дружить с тобой, а выходит замуж за Курмана, то я как-нибудь переживу то, что Курман женится, — ответила она второму парню, порывисто встала и ушла.

— Как тебе нравится этот ответ, Азрет? — засмеялся первый парень и тоже встал.

— На сегодня достаточно, — признался побежденный, и оба они ушли.

Герий остался один.

Вот так вдребезги разбилась цель его приезда. В это время послышался звонок, и студенты побежали на лекции...

— Твоему другу надо было... — хотела я вставить свое слово в рассказ Миши, но он перебил меня:

— Подожди. Дай мне договорить.

Мой друг дождался следующего звонка. Он хотел во что бы то ни стало поговорить с тобой. Прозвенел и следующий звонок, но среди вышедших студентов тебя не было. Зато он увидел на балконе того высокого парня, которого студенты называли Курманом.

Вы стояли с ним рядом и смеялись.

После этого ему ничего не оставалось, как поскорее уехать из Микоян-Шахара. Что он и сделал, Фатимат. — Миша помолчал.

— Это сам Герий рассказал тебе? — спросила я.

— Да. В первый же день, как только узнал, что ты вернулась в Большой аул. Если бы ты знала, как ему тяжело теперь.

Мне нечего было ответить Мише. Мне тоже было тяжело. Наверное, он пожалел меня, когда сказал:

— Ну, ладно. Ты посиди тут, а я пойду искупаюсь.

Я поняла, что стала жертвой случая. Ребята часто подшучивали над ревнивой Розой, которая действительно была влюблена в Курмана. И вот как все обернулось нехорошо... Их шутливый разговор оказался для меня роковым.

Пока я сидела одна на берегу со своими горькими мыслями, Миша искупался и уже гонял мяч с ребятами. Я была довольна, что он оставил меня одну, мне надо было сосредоточиться, обдумать все как следует. Если бы Миша не ушел, я наверняка сказала бы ему, как было дело. Я призналась бы в том, что никогда не дружила с Курманом, что он был просто моим однокурсником. Но, подумав обо всем хорошенько, я решила, что теперь это не имеет смысла.

К чему это? Герий уже женат, прошлое не вернешь, а что касается того, что Герий мог подумать обо мне, это меня уже не тревожило.

«Пусть думает обо мне что хочет, — решила я. — Чем хуже он будет относиться ко мне, тем легче нам будет забыть друг друга».

Занятая своими невеселыми мыслями, я не заметила, как ко мне подошел Миша.

— Что-то ты сидишь пасмурная, как осенний день, — улыбнулся Миша и приободрил меня. — Не надо расстраиваться.

В это время к нам подошел какой-то парень. Наверное, он играл с Мишей в мяч, и я опять обрадовалась тому, что наш разговор оборвался. По крайней мере мне не надо было ничего объяснять Мише.

«Скорее бы дойти до своего дома, — подумала я. — Опять остаться одной...»

Но вот наконец знакомые ворота. Сухо попрощавшись с ребятами, я исчезла за калиткой.

Когда говорят «утро вечера мудренее», — говорят правду.

В тот вечер я не находила себе места, все время думала о том, что Герий теперь безразличен мне, но утром все было иначе.

Не успела я войти в учительскую, как сразу заметила, что Герия нет в школе.

Это было совсем уж плохо. Я сидела, как на иголках, но вот наконец пришел Герий, и будто солнечный свет разлился по учительской. Я старалась казаться серьезной, что-то перебирала в своем портфеле, перелистывала классный журнал, мне хотелось отвлечься, чтобы не обращать внимания на Герия, и все равно я чувствовала каждый его взгляд, каждое движение.

Я осуждала себя за это, все только думала: «Нет... нет... С Герием все кончено, мы чужие... И не было у нас того детства, которое я никак не могу забыть».

Часа в три все собрались уходить домой. Было очень тепло и солнечно.

Стояли те светлые, душистые дни осени, когда деревья неслышно теряют золотые листья и птицы кричат тревожно, прощально собираясь в далекий путь.

Я шла по улице, думала о своих делах и даже не сразу услышала, как меня догнал Миша Боташев.

— Сегодня пойдем в кино, Фатимат, — сказал Миша. — Я зайду за тобой часов в шесть.

— А если я не пойду? — засмеялась я.

Но Миша так был уверен в себе, так настроился сходить со мной в кино, что даже и слушать меня не стал, он только повторил свои слова:

— В шесть чтобы была готова. Я зайду за тобой.

Дома я стала готовиться к своему первому уроку. Написала планы, сложила в портфель книги и тетради.

Теперь надо было подумать об одежде. Я сняла с вешалок все свои наряды, и мы с Чазибан стали смотреть, что бы такое выбрать на завтра.

— Лучше всего вот эта белая блузка с длинными рукавами, — сказала Чазибан. — И черная юбка. А платье, хотя оно тебе и очень идет, надевать не следует. Оно с короткими рукавами.

— Пожалуй, вы правы, — согласилась я с Чазибан. — На первый урок я так и пойду, — говорила я, вертясь у зеркала.

— Эй, посмотри в окно, — обрадовалась Чазибан. — К нам идет красивый парень.

— Это Миша Боташев, — смутилась я. — Мы договорились с ним сходить в кино.

Входя в дом, Миша улыбнулся:

— Ну, вот. Сказала, что не пойдешь, а сама уже оделась и ждешь не дождешься, когда сын Боташевых зайдет за тобой, — как всегда, пошутил Миша.

— Вот и не угадал. Этот наряд я демонстрирую Чазибан. Она решает, годится ли он, чтобы завтра пойти в нем на первый урок.

— О! Если мне разрешат сказать свое слово, то я одобряю этот выбор, — сказал Миша и поторопил меня. — Пойдем, Фатимат, а то разберут все билеты.

— Счастливые вы, — позавидовала нам Чазибан. — Мы в молодости понятия не имели о том, что такое клуб. Наша юность, можно сказать, мимо нас прошла...

Чазибан проводила нас до калитки.

В клубе было очень многолюдно. Пока Миша брал билеты, я стояла под развесистым деревом. Еще издали я увидела, что ко мне подходит Герий. Как загорелось мое лицо.

— Ты в кино пришла, Фатимат? — спросил Герий.

— Да, пришла. И Миша Боташев со мной, — почти шепотом ответила я. Мне было неловко стоять наедине с женатым человеком, и я нетерпеливо посматривала в ту сторону, куда ушел Миша.

— Я знаю, что Миша пришел с тобой, — вздохнул Герий. — Ты ничего не хочешь видеть, Фатимат, — начал было Герий тот трудный для меня разговор, которого я так ждала и так боялась в последнее время.

Я стояла, потупив глаза, и очень обрадовалась, когда подошел наконец Миша. Тут я почувствовала облегчение. Трудное объяснение не состоялось, да и к чему было все это?

— Пока Фатимат крутилась у зеркала, разобрали все хорошие билеты, — шутливо ворчал Миша. — Пойдемте. Уже третий звонок звенит.

Герий сел впереди нас. Погас свет, и вместо экрана я стала смотреть на широкие плечи, на темный затылок Герия. До чего мне дорог был этот человек. Ну, конечно же, красивее Герия не было никого на свете...

Кончился кинофильм и мы вышли на улицу.

Вечер был лунный, по-горски прохладный. Временами налетал ветерок. Я опять стала ежиться, и Миша накинул на мои плечи свой пиджак. Аслануков в этот раз не стал предлагать мне свой, наверное запомнил, что в прошлый раз я не взяла его.

Когда мы дошли до перекрестка, Герий остановился и попросил нас:

— Давайте пойдем по этой улице.

Как билось мое сердце, когда проходили мы мимо заветных бревен, на которых когда-то собирались вечерами все ребятишки с нашей улицы.

Герий шел молча, опустив голову. Когда проходили мимо дома моих родственников, он заговорил со мной:

— Ты помнишь, Фатимат, как в детстве мы носились по этой пыльной улице верхом на палках? Помнишь, как мы сидели на бревнах, которые лежали когда-то у этих ворот? Какие тогда рассказывались на этих бревнах сказки.

Я готова была до утра вспоминать вместе с Герием наше детство, но, увидев свет в одном из окон дома Аслануковых, сразу сникла.

— Теперь тебе поменьше надо вспоминать об этих бревнах, Аслануков, — сказал Миша. — Ты лучше посмотри на то окно в твоем доме, которое кричит, что тебя ждет молодая жена.

— Мне сто раз дороже воспоминания, связанные с темными вечерами, проведенными в детстве на этих бревнах, нежели свет в этом окне, — ответил Герий тихим голосом.

Я забыла о той пропасти, которая разделяла нас с Герием, и хотела сказать ему несколько теплых слов, но Миша перебил меня.

— Очнись от своих дум, Аслануков. Посмотри, ты уже прошел мимо своего дома. Пора прощаться.

Герий все еще шел с нами, он и не думал возвращаться домой.

Миша попытался еще раз вразумить его, но он рассердился.

— Послушай, сын Боташевых, — раздраженно сказал Герий. — Неужели тебе жалко, что я сегодня свободно дышу? Никогда не думал, что у тебя такое жестокое сердце.

Миша замолчал. Мы пошли дальше. Никто не говорил ни слова. Не знаю, о чем думали мои друзья, но мои мысли были заняты только Герием. Я любила его и страдала оттого, что не имела права даже постоять с ним несколько минут без страха и стыда, что нас могут осудить за это. «Что же мне делать теперь? Как перенести все это? — терзалась я. — Может, уехать из аула?» Мне казалось, что у меня теперь только один выход — бежать, бежать и бежать отсюда... Только бежать... «А что изменится, если я уеду отсюда?» — спрашивала я себя. Ведь я-то знала, что от себя все равно никуда не денешься. — Разве все эти годы, пока мы были разлучены с Герием, я не вспоминала его? Все равно вспоминала. А уж теперь и вовсе ничего не изменится.

Герий шел рядом, я слышала каждый его вздох, чувствовала каждый взгляд, обращенный на меня.

— Эй, что с вами случилось сегодня? — рассмеялся Миша. — Один прошел мимо своего дома, другая не узнала свои ворота. Фатимат, мы прошли мимо твоих ворот.

Я оглянулась и увидела, что Миша прав. Дом мой был далеко позади, но я ничуть не пожалела об этом. Мне хотелось идти вот так с Герием хоть на край света. И никогда не спрашивать, куда мы идем. Зачем?

— Надо же, — между тем спокойно сказала я. — Дом-то и правда остался позади. Надо возвращаться.

Герий и Миша проводили меня до ворот, и мы расстались.

Дома я вспоминала каждое слово, сказанное Герием, но стоило мне представить свет в его окне, как тут же меня охватывала тоска. Я знала, что он стал чужим для меня.

«Все равно я буду любить его, несмотря ни на что, — думала я. — Для меня достаточно того, что он живет на белом свете».

Долго не могла я уснуть в эту ночь. Напрасно я утешала себя тем, что вот завтра начнутся занятия в школе, завтра я увижу своих учеников, завтра... И предо мной снова вставал Герий. Будто он говорил мне: «Единственное, что я могу сделать для тебя, — это заставить страдать и думать обо мне всю жизнь...»

Не помню, как мне удалось забыться сном. Утром я проснулась с тяжелой головой. Было такое состояние, будто вчера был первый день сенокоса. С трудом поднялась я и пошла в школу.

Первый день в школе не принес мне радости.

Все началось с того, что перед началом уроков в учительскую вбежала Аминат. Она поискала глазами Герия и направилась прямо к нему.

— Вы посмотрите, посмотрите на него, — смеялась Аминат. — Сидит как ни в чем не бывало, а между тем сейчас я буду трепать его за уши.

Аминат старалась поймать Герия за ухо, но он увернулся, покраснел.

— Что же вы смотрите? — обернулась к нам Аминат. — Ведь у него родилась дочь.

Тут к Герию бросились остальные, но он закрыл уши руками и никого не подпускал к себе. Видя, что эта затея бесполезна, учителя оставили его в покое и стали подбирать имя для новорожденной.

Трудно сказать, что я пережила в эти минуты.

Уйти. Уехать. Сбежать. Но вот прозвенел звонок. Я встала, взяла классный журнал и пошла в класс.